Санька пил, как лошадь. И читал стихи. Моложавая пара визжала от восторга. Валерия терпела с мучительной улыбкой. Полина не верила глазам своим: неужели человек может творить с собой подобное бесчинство.
Потом мой товарищ решил искупаться. Его отговаривали — с ума сошел с ума, вода ледяная.
— Ничего, мне жарко, — отвечал, булькая из бутылки. — Поэту все можно… все!..
И, отшвырнув бутылку, маясь приблизился к зыбкой ирреальной полосе небытия:
— И, сбросив с души китель, зайду-ка в вытрезвитель!
— Не надо, Саша, я тебя прошу! — закричала стюардесса, и Саня, спровоцированный этим криком, принялся лихорадочно кидать одежды, крича, что это его дело купаться-не купаться, имеет он право на то, чтобы исполнять свои желания или уже не имеет?
Девочка Полина желает бежать за ним, говорит об этом нам, она ещё не разучилась бояться за другого. Серов её останавливает — он снял трусы.
Все по этому поводу начинают глупо шутить и слушать, как плещется вода… После раздается душераздирающий взвизг Сашки, удары руками по волне… Вопли моего друга поражают непорочную тишину заброшенного нелюдимого уголка.
Я сидел у костра. Устал от первого дня и не было у меня сил останавливать друга; в этой мирной бойне каждый вправе вести свой бой. С самим собой. С собственной тенью по прозвищу скурлатай.
Потом услышал крик, буду однажды умирать, но буду помнить этот крик. Я понял: что-то случилось, нелепое и чудовищное… за мгновение до этого крика… Я почувствовал это, и тут же услышал женский невменяемый крик.
Я бежал к берегу, бежал и уже знал, что произошло самое страшное… хотя надежда была… шутка… очередная дурацкая шутка моего друга… Он любил подобным образом шутить, мой товарищ, он спрятался за корягу и теперь получает садистское удовольствие от потехи.
Была надежда, она всегда остается, эта надежда.
Кричала Валерия, она стояла в черном озере и страшно кричала. Я не почувствовал холода воды, я рвал сопротивляющуюся её ткань, я бился в тяжелой и вязкой массе… Мне кричали — криком пытались помочь… Я с головой уходил в странную воду, у неё не было запаха, и она была бесконечна…
Я возвращался в ночь, у неё тоже не было запаха, и она тоже была бесконечна… только звезды… И снова уходил в глухую мертвую бездну.
Не знаю, сколько все это продолжалось. Потом почувствовал, как мое тело раздирает судорога. Я почувствовал вонь озера… вонь водорослей… вонь боли… вонь жизни… вонь смерти…
Потом сжигал руки на костре, пытаясь согреть их; я видел, как испаряются капли воды от пламени… Сквозь него видел лица, и не узнавал эти лица, от боли не узнавал никого. Даже своего друга Серова. Потому, что его не было среди этих лиц. Мне кричали, я не понимал, что кричат; в ушах от боли появилась резь… Я взял из костра кусок малиновой древесины и услышал:
— Ну, Алешенька!.. Ну, миленький! Сделай что-нибудь!..
— Милицию! Милицию! — кричал толстенький плешивый человечек; я вспомнил, он поехал с нами; у него подружка — толстенькая хохотушка… Где она?.. У неё миленький конский зад… Серов хохотал по этому поводу…
Толстушка-хохотушка лихорадочно собирала скатерть. Зачем она это делала? Оглядывалась по сторонам и завязывала скатерть на узел. Я же не понимал, зачем она это делает?
Я бросил в костер потемневшую ветку, и она снова налилась малиновым светом…
В джипе было холодно и в нем хранился запах прошлой жизни, когда мы все вместе весело колотились на ухабах. Мне ответили сразу. Я объяснил причину своего телефонного звонка. Пытался сделать это обстоятельно и спокойно.
— Они приедут, — сказал я. — Через полчаса… Они сказали минут через сорок.
— Что?! — закричала Валерия и боком побежала к берегу. — Подлецы! Подлецы!..
Я нагнал её у воды, она пыталась отбиться; упала и каталась на мелководье, отбивалась от меня… Она сходила с ума; мне удалось схватить за волосы, они скрипели под моей рукой.
Я вытянул женщину из озера и поволок к костру, выворачивая голову к звездам; не хотел, чтобы сошла ума… Не хотел, чтобы маленький её Санька остался один.
У костра сидела Полина, у неё было старое лицо в отблесках пламени… у неё были обожженные глаза.
Оттиск смерти.
Когда мой дед сошел с ума, у него были такие же глаза — с фольговым серебристым отпечатком.
Я загнал джип на мелководье, включил фары, их больной рассеивающий свет заскользил по водной поверхности… Я понимал бессмысленность своих действий… Я понимал… И тем не менее снова вошел в озеро…
Не помню, сколько пробыл в этом мертвом пространстве. Помню, как мне удалось ухватиться за скользкое, похожее на руку… Помню свою ненависть это была коряга… в тине… Помню свое бессилие…
Потом вернулся на мелководье. Не было сил отвернуться — свет фар слепил, выжигал глаза… И я понял — Серова нет. Нет. Он погиб, мой товарищ. Я же буду жить. Зачем?
Моего последнего соотечественника нашли на рассвете. Аквалангист бочком выходил из воды; над ней клубился обморочный молочный туман… Водолазу было неудобно и трудно, я помог ему.
Рука моего друга была мокрой… Лицо… тоже мокрым… И в глазницах была вода… И во рту… обмылок языка плавал во рту…
Сашку опустили на песок. Человек в темной гражданской одежде быстро присел… Водолаз ушел за милицейский уазик и стал мочиться на колесо.
— Одеяло? Или что там у вас? — сказал человек в гражданской одежде.
Я развязал скатерть и бросил её содержимое на затухший костер.
Моего последнего друга накрыли этой скатертью. Когда его накрыли, я увидел — винное пятно легло на его спокойное славянское лицо. Как букет мертвых цветов.
Потом его уложили в джип. Голова моего товарища покоилась на красивых коленях женщины, как вечность назад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150