Парадоксы нашей жизни, где верить нельзя никому. И себе тоже.
Чаепитие удалось. Мама и майор безопасности говорили обо мне только хорошее и скоро я почувствовал себя агнцем Божьем, в смысле, покойником, приготовленным для кремации.
Мама-мама, любовь застит ей глаза и она живет в придуманном мире, где её сын обаяшка, милашка, дурашка, которого всяк может обидеть.
В конце концов я не выдержал, лег на диван, закрыл глаза и сложил руки на груди. Мама сказала, чтобы я прекратил дурачиться, и начала рассказывать внимательной собеседнице о своих маленьких хитростях в области кулинарии.
Не знаю, как чувствует себя усопший, но мне было уютно лежать на ржавых пружинах старенького дивана, слушать голос мамы, сквозь ресничные заросли смотреть в потолок и о чем-то думать.
Неожиданно мир качнулся — с потолка посыпалась известь… и вовсе не известь, а героиновая пороша… Она усиливалась и, чтобы не оказаться погребенным под ней, как под снегом, я поднял непослушное тело и увидел Вирджинию. Она сидела к кресле и курила папиросину. Мой первая женщина была в атласном халате, прикрывающим беременно-барабанный живот. И она странно улыбалась мне. Я присмотрелся — её молодое и красивое лицо было обезображено выпуклыми белками базедовых глаз. Я в ужасе отшатнулся — а женщина-смерть дико захохотала, а после рванула на себе халат, и я увидел… Я увидел: в темном и бесконечном провале её распоротого живота болтается моя мертвая голова…
Ааа, завыл от кошмара и… очнулся. Сел с чувством, что поднялся из холодной могилы. Женщины продолжали бытовой треп, не обращая на меня никакого внимания. И мое состояние.
Я выматерился(про себя), запил горечь мимолетного видения сладким чаем и заявил, что намерен покинуть гостеприимный дом — пора и честь знать.
Возникла привычная прощальная сутолока. Дамы прощались, как в последний раз. Я ткнулся носом в материнскую щеку, пропахшую лекарствами, и говорил дежурные слова, мол, буду вести себя ещё лучше и личным примером звать юных тимуровцев на борьбу с вредными старушками.
— Иди от греха, Лешка, — стояла в проеме дверей. — Верочка, за ним глаз да глаз…
— Непременно, — любезно отвечала Вирджиния.
На улице, вздохнув полной грудью, полюбопытствовал: зачем мы приезжали, если ничего не искали? Дурачок, улыбнулась моя спутница, а ты хотел, чтобы мы повязали мать и рылись в комодах. Этого я не хотел, о чем и признался.
— Главный комод, — сказала красиво Вирджиния. — Это душа человека.
— И что?
— В комоде твоей матери, извини, много навалено, но того, что мы ищем нет.
— Нет? А как ты узнала?
— А чем, думаешь, я занималась, пока ты дрых без задних ног?
— Кстати, — проговорил я и хотел рассказать о странном и омерзительном сновидении, да вдруг увидел — из соседнего подъезда появились мальчишка лет восьми-девяти и маленькая девочка в шубке и валеночках. Мальчик тащил санки и, оступившись, плюхнулся в сугроб, девчурка засмеялась, словно внутри неё таился звонкий серебряный колокольчик.
— Что, Чеченец? — услышал голос; спрашивала женщина, тело которой я знал хорошо, а вот душу?.. Она пряталась за тремя замками, если душу и вправду представить в виде комода.
— Теперь-то куда? — спросил я; мальчишка усадил маленький, смеющийся куль в санки, запрягаясь в веревки, как мужичок в жизнь.
— На рабочее место гражданина Лаптева, — ответила Варвара Павловна.
— Зачем? — наш джип отплывал от дома, как кораблик от пристани; я успел заметить, как две жизнестойкие фигурки пробивались к дальней горке, где кричала и смеялась ребятня.
— Пороемся и там.
Я пожал плечами: пожалуйста, была бы свалка, а покопошиться в дерьме нам сам Бог велел.
У меня возникло странное ощущение, будто я на весь мир смотрю отстраненным и прощальным взглядом. Как это однажды было, когда корчился под мерзлыми руинами гибнущего Города.
Нет, тогда была надежда, что переживу боль и бой, и выйду из боли и боя живым. Ныне такой уверенности и надежды нет. Почему? Не знаю. Я вижу отражение Чеченца в зеркальце, вижу его напряженный прищур глаз, словно целится в невидимую цель.
Цель? Кажется, он, потусторонний, её уже заметил? Мне этого не дано, хотя шкурой чувствую опасность, как приговоренный, ощущает загривком приближающийся холод лезвия гильотины.
Эх, вывози нелегкая, говорю себе и вспоминаю мальчишку-мужичка и его сестренку. Их появление, точно знак, остановило мое желание откровенничать. Почему? И этого я тоже не понимаю. Возможно, в любом „комоде“ должно быть потайное местечко, о котором ни одна живая душа…
Заснеженный родной городок продолжал жить своей мещанской и вполне сносной жизнью. В бетонных коробках жили счастливые люди. Их счастье было в том, что они твердо знали: мир вывернется кошельком, но завтра наступит завтра со своими вечными и суетными проблемами, решаемые с нечеловеческим надрывом всех жил. У нас жить — это подвиг, каждодневный, передаваемый из поколения в поколение. Я же, предчувствую, не способен на подобное мужество.
Железнодорожный вокзальчик походил на бобровый, припорошенный снежком „пирожок“ руководящего лица. Помнится, такую шапку, следуя моде в высших государствено-политических сферах, носил товарищ Лаптев. Где те сферы, перед которыми трепетали на демонстрациях трудящиеся массы? Где бюрократ Лаптев? Все — далече. Время, подобно хирургу, вырезает все, что считает нужным. И перед временем и обстоятельствами бессильны все великие мира сего. А что говорить обо мне, случайно залетевшей, ничтожной пыльце?
Бронзовая вывеска у подъезда в небольшой, подновленный особнячок утверждала, что мы прибыли туда, куда так мечталось моей неутомимой спутнице.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150