Вдруг вместо чудных ног (и не только ног) в х-фокусе объектива появляется упитанная, круглая физиономия…
…В х-фокусе объектива — планета Земля.
На околоземной орбите — спутник-разведчик. Он ведет секретную съемку Объекта: огромный аэродромный ангар в безлюдной степи, огороженный колючей проволокой; что-то похожее на караульную вышку; пристроечка у ворот; разбитая ухабистая дорога, по которой пылит малолитражная колымага.
Ему нравились женщины с кривыми ногами. Он был без ума от тех особ, у которых ноги были как колесо.
Кривые ноги, утверждал мой приятель по прозвищу Бонапарт, или Бо, очень удобны во время полового акта. Их можно забрасывать себе на шею, как кашне. Очень удобно, говорил Бо, теребя свою крайнюю плоть.
— Прекрати! — морщился я. — Ты ведешь себя, как ребенок.
— Я не имею права мечтать? — огорчался Бо.
— Имеешь, но не прилюдно.
— Прости, но, кажется, нас двое?
— А я что — не человек?
— Не, — смеялся, — ты труп!
Я не обижался. Отчасти мой приятель по счастливому детству был прав. В скором будущем меня ждала такая веселая перспективка — кормить червей, откормленных вкусной человечинкой.
— Я труп, — отвечал. — А ты мудак, Бо!
— Лучше быть мудаком, чем трупом, Саша, — покачивал плебисцитарной головой и сжирал мою черешню вместе со скользкими онкольными косточками. Лучше на бабе кататься, чем в могиле валяться, — прорифмовал.
— А ты умен, — заметил я, — не по годам.
— А то! — щерился. — Вчера встретил такую всадницу! — чмокал мокрыми губами. — Это что-то! Прыгала на мне, как блоха.
— Повезло.
— Хочешь полюбить?
— Я люблю женщин с прямыми ногами, — признался.
— Однако ты привередлив! — пускал слюни.
— И жара, — вздыхал я. — И воняют они.
— Кто?
Помню лишь одну, которая не воняла потом, мочой, уксусом, хозяйственным мылом, пищеводно-желудочными и прочими выделениями.
Это была моя сестра. Она умерла. Ее звали Алька. Она была всегда чистенькая, и запаха у нее не было. Никакого запаха. Пока жила, была маленькая, крепкая, похожая на букву А. И кожа у нее была нежная, шелковистая, как шерсть у гусениц, и у этой кожи — никакого запаха… И поэтому я любил Альку.
Более того — очень давно мы с ней были запакованы в материнском чреве, точно в чемодане; наша мама носила перед собой вооооо от такой живот, и мы с А. там мирно жили; утверждают, что там тепло, уютно и сносно кормят. И я бы согласился жить и ничего не помнить, но маме, должно быть, надоело таскать двух обормотов, и нас попросили из надежного убежища.
Жаль.
Строгий кабинет шефа-руководителя корпункта и филиала ЦРУ. В нем двое: сам хозяин кабинета (это его упитанная и круглая физия попала в х-фокус объектива) и симпатичный журналист с видеокамерой. Коллеги ведут напряженную беседу — на языке великом и могучем.
— Ник, как говорят русские: сделал дело — водку пей смело. Так, кажется? — спрашивает руководитель.
— Русские еще говорят: не в свои сани — не ложись. С чужой женой. Я журналист, а не лазутчик! — артачится.
— Ник! Ты же сам нашел этот народный самородок! Сахо… как его? Сахоруйко?
— Загоруйко!
— Ты его откопал, а русские его тут же…
— Что?
— Закопали! — Вытаскивает из стола фотографии. — У нас есть сведения, что Сахаруйко…
— Загоруйко!
— Черт, язык сломаешь… Его перевели на секретный Объект, нам неизвестный. С какой целью?
— Это шпионаж! — возмущается Ник.
— Это репортаж. Сенсационный, быть может, — поднимает палец руководитель. — Ты же у нас ас журналистики, так?.. Из аса воздушных трасс — отличный репортер. Самолеты, катастрофы, заводы, химики-крези — это твое, Ник!.. Погляди-погляди.
Журналист неохотно берет со стола фотографии:
— Новое химическое производство? Странно! Ни реки, ни дорог, ни труб.
— Страна ребусов. Загадочная русская душа.
— Да-а-а, но…
— А поможет нам с ребусом… — Шеф-руководитель топит кнопку вызова на столе. — Кажется, вы уже знакомы? Это — Николь.
На пороге кабинета появляется блондинка. Та самая, в мини-юбке. От удивления Ник открывает рот — и забывает его закрыть.
Алька умерла лет семь назад или двадцать семь лет назад — что не имеет принципиального значения. Она умерла, а я остался — лежал, ел черешню и плевал скользкими онкольными косточками в потолок, когда пришел Бонапарт, он же Бо, он же Боря, и сообщил:
— Она меня отвергла.
— Кто?
— Аида.
— А это кто?
— Наездница.
— Почему?
— Не знаю… — Пускал слюни и смотрел глазами грызуна. При этом жрал мою черешню вместе с косточками и беспрестанно сучил куцыми, словно ампутированными, ножками-ручками.
— Ты напоминаешь мне вождя, — сказал я.
— Вождя? — удивился мой приятель. — Какого вождя?
Однажды, когда мы жили, мама отвела меня и Альку в Мавзолей… долго тащила по военно-хозяйственной брусчатке… теряя в многоножной шаркающей пролетаризованной массе… находила… и мы висели на рефлексивных ее руках… и А. требовала:
— Хочу писать… хочу писать… хочу писать…
А я молчал, хотя тоже хотел… Мама религиозно закатывала глаза и молилась:
— Потерпи-потерпи-потерпи!
Как можно терпеть, если очень хочется?
И поэтому мы с А. толком не рассмотрели рыжеватую, как конский хвост, святыню.
Не знаю как Алька, у меня было единственное желание: чтобы организованная радетельная мука поскорее закончилась и я бы мог выпустить на свободу мной переработанную газированную воду, которой злоупотребил с единоутробной сестрой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122