— Эй! — восторженно кричал по телефону Цава. — Ты глядишь представление?
— Какое?
— Включай телевизор, писака!
И я включил его по совету друга. И увидел на экране: по избирательному участку двое исполнительных дюжих молодца волокли, как чучело медведя, полувменяемого больного, взгляд которого явно не фокусировал прекрасную действительность. Кстати, я себе запретил участвовать в подобных волеизъявлениях. Между тем несчастного подтащили к ящику урны и помогли разжать пальцы, освобождая его тем самым от непосильного бюллетеня. Забликали вспышки фотокорреспондентов. Аплодисменты. Вершитель судеб народных даже несколько встрепенулся, подняв руку в приветствии, удивленно осматривался: а, собственно, куда это я, блядь, попал? Потом обмяк, его тут же подхватили… повели… под руки…
— Ну как? — кричал Вава. — Цирк?
— Шапито, — согласился я. — А как дела с Кулешовым?
— Пока никак. Третий месяц бумаги лежат на подпись.
— И ничего нельзя сделать?
— Прости, тут даже я бессилен. Перед Богом все мы…
Потом мы попрощались. Я предпринял попытку продолжить работу — и не смог, что-то вдавленное в грудь мешало; я понял, что мне стыдно.
Стыдно.
к бабке пришла Смерть. Она рукояткой косы постучала по затвердевшей, как панцирь, бумажной массе, покачала горемычно головушкой и присела у ног страждущей.
— Ну что, молодушка? Готова?
— Уж давно готова, матушка! — запричитала бабка. — Заждалась я тебя, матушка.
— Чай, не баклуши бью!
— Так я ж… не про то… матушка…
— Ну, народ! Куда вы все торопитесь? — недовольно забурчала Смерть. Так и норовят без очереди. А у меня разнарядка. Я и так план перевыполняю.
— Измучилась я, матушка, — пустила слезу бабка, убоявшись строгости.
Смерть пролистала свой реестрик, вздохнула:
— Грех на тебе, молодуха, большой. Ох, большой!
— Так ведь, матушка, всей своей жизнью страдательной покаялась…
— Все вы так говорите.
— Я…
— Ты-то ладно! Страдала-страдала! — ударила косой о панцирный пол Смерть. — Я про этих… выдающихся политических деятелей… даже передо мной врут, изворачиваются… «Я все делал для блага народа! Человека!» Тьфу! — плюнула. — Бесстыжие! Ни стыда, ни совести. Хотя б передо мной, старухой… А-а-а!.. Их только могила исправит!
Бабка онемела — осерчала Смертушка, как бы того… не ушла.
— Так, ладно, — наконец проговорила строгая старуха. — Какие будут пожелания, последняя воля?
— Так… так про внучка хочу узнать… Сашеньку…
— А бессмертия не хочешь? — удивилась Смерть.
— Про Сашеньку… внука… жив ли?
— М-да, — сказала Смерть. — А вот эти, прости Господи, все бессмертия требуют. — Рылась в реестрике. — Так… в прошлом… нет… в настоящем?.. Тоже не имеется… А зачем им, осклизлым, бессмертие?.. Во! Нашла: гр. Кулешов А.П. - смертный приговор будет приведен в исполнение… Вот день сказать не могу — секретные данные…
— Спасибо тебе, матушка. Дай тебе Бог здоровья.
— Эх, за такие слова тебе, молодушка, — рассупонилась Смерть, — будет легкая кончина. И твоему внучку…
— Будь здорова, матушка!
— Прощай, горемычная; закрывай зеницы! — И провела Смерть косой над бабкой, и умерла бабка легонькой, счастливой смертушкой, и ее многострадальная светлая душа вспорхнула из мертвой плоти и выплыла в открытую форточку и, гонимая ветром, пропала в беспечальном вечном воздушном океане.
Аминь!
Некоторые души, утверждают орнитологи, живут триста — четыреста и больше лет. Как птицы.
Дзинь-дзинь-дзинь — телефон. Я с удивлением слышу знакомый прокуренный басок Белоусовой:
— Извините, я вам час назад звонила. Вы знаете, ситуация изменилась и в благоприятную для вас сторону.
— К-к-как? — заикаюсь.
— Ваша пьеса вызвала определенный интерес. Мы бы хотели с вами встретиться.
А культура, блядь, письма? Нет культуры, блядь, письма. Должна быть культура, блядь, письма? У меня хватает ума не задавать этого вопроса.
— Когда вам удобно?
— У-у-удобно?
— Да!
— З-з-завтра?
— Прекрасно! В двенадцать ноль-ноль устраивает?
— Да!
— Всего хорошего! — И гудки.
Я опускаю трубку — болван! Идиот! Пентюх! Почему завтра? Надо сегодня — сегодня! Но сам же сказал: завтра! Почему я сказал: завтра? О Боже мой! В благоприятную сторону для вас! Это как?.. Неужели?.. А если завтра — в неблагоприятную? О-о-о!
Мои страдания прерывает телефон! Опять Белоусова? Я трепещу: неужели судьба в который раз посмеется над несчастным драмаделом? И беру трубку потной ладонью.
— Ты где?! — орет мой друг циничный Цава. — Новость-то знаешь?!
И по его обалдуевскому, торжествующему голосу я все понимаю:
— Только не говори, что…
— Вот именно, дружок… то самое…
— Не может быть!
— Я же сказал: плюс-минус месяц!..
— Что же это такая бесконечная еб-ца-ца?
— Лафетные гонки продолжаются! Кто на новенького?
И, пусть нас простят, мы начинаем хохотать, оба, по разные стороны телефонной связи, и наш утробный, грубый, оскверняющий официальную скорбь дня хохот гремит над весенней почвой.
Потом я спрашиваю:
— А как же Кулешов?
И мой товарищ ничего мне не отвечает. Он молчит, мой друг, и я все понимаю.
Принуждение невозможно, если народ сопротивляется. Но сопротивляется ли народ?
И приснился мне странный сон: будто я нахожусь в кутузке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122