Пятнадцать велосипедов имеем, один «фордик» в премию добыт лучшему бригадиру Федору Рязанцеву, питомцу тетки Феклы. Сама бабка Фекла была враждебный элемент, но мы ее воспитали. Дала она хорошие показатели, и мы прямо на полосе старуху премировали. Мы у нашего правительства учимся и казнить, и миловать. Личные расчеты у нас не живут. Мы — колхоз, мы общим интересом крепки. И поэтому все у нас есть. Что еще надо? Аэроплан понадобится — аэроплан заведем. И очень крепка в нашем колхозе женская сила. Раньше говорили: курица не птица, женщина не человек… Уже не курица — жена и мать. Она уже в орлиную сталинскую породу пошла пером, и не только своей семье, а всей дорогой нашей стране она работница и защитница.
И разухабисто ревет баян. Колхозники пляшут и поют:
— Никогда так низко не свисали наливные яблоки в саду! В жизнь свою так парни не плясали, как плясали в нынешнем году!
Человек в сером кителе медленно поднялся с бархатного, пунцового по цвету кресла, он поднялся и не спеша направился к сцене. Зинаида смотрела сверху на маленького человека и чувствовала, как спазмы ужаса…
Вынужден признаться, что для меня женщина всегда остается загадкой. Казалось, ты, ваятель, исследовал всю ее иудскую душу и то, что ниже, истолковал ее истерическое поведение, подвел под лучшую часть человечества фундаментальное марксистско-ленинское учение о семье — и что? А ничего. Ровным счетом — ничего.
За примером далеко не надо ходить: твоя жена готовит на кухне фирменное блюдо — фрикасе; ты, мужчина, отдыхаешь, читая пустую газетку, и ты, фат, уверен, что счастье твое долговечно, безоблачно и даже фешенебельно, как небоскребы в Нью-Йорке.
Ты властелин дум и чаяний любимой, ты организатор ее частых звездных оргазмов, то есть ты есть для нее удобное прикладное божество, да вдруг раздается фистульный милый голосок:
— Родненький, ты отнес статью?
— Какую? — Хотя прекрасно знаешь, о чем речь.
— Про этого… урода… из зала суда.
— Заметку?
— Это статья!
— Статья? — Уже чувствуешь опасность и оттягиваешь минуту расплаты.
— Да, родной! — Жена появляется, вооруженная полновесным блюдом, где дымится мясо. — Открой ротик, закрой глазки.
И ты доверчиво открываешь то, что просят тебя открыть, и закрываешь то, что просят закрыть. И начинаешь пережевывать лошадиное мясо времен похода Первой Конной на Варшаву.
— Как? Вкусно? — пытает супруга.
— Божественно! — Чмокаешь ее в щечку.
— То-то, путь к сердцу мужчины… — улыбается. — Так ты, милый, отдал статью? — продолжает улыбаться.
— Ты знаешь… дело в том…
— Ты что? Не отнес? — Уже не улыбается, более того, на ее прекрасном лике все признаки гнева, боли, ненависти.
— Выслушай меня…
— Почему? — И это уже не жена, это — фурия, она вскакивает, опрокидывая в постель фрикасе, и ты сидишь в мелко нарезанном жареном мясе и предпринимаешь слабые попытки оправдаться. Но тебя не желают слушать. — Я знаю… ты не хочешь, чтобы я писала… Конечно, куда нам…
— Я тебя… хочу…
— Прекрати! Болван!
— Хватит, а?
— Не-е-ет, какое самомнение!.. Кто тебе дал право судить о моих возможностях?
— Ночью твои возможности… — И не успеваю договорить; подушка спасает жизнь от мельхиорового снаряда. — Ты что, дура совсем?
— Сам дурак!
— И эту женщину я люблю?
— А я тебя не люблю!
— Почему?
— Потому что не хочешь, чтобы я работала в журналистике.
— Работай.
— Да?.. Мало того, что ты воруешь деньги… мои… но еще и палки ставишь в колеса…
— Куда, прости, я вставляю палки?
— Фи! Как ты пошл! Как ты мне мерзок! Ты!.. Ты — мачо!..
— Кто?
— Мачо! Для них женщины — это… это…
— …фрикасе! — И цапнул кусок мяса с простыни. — Божественно!
— Фигляр!.. И… и отдавай мне мои деньги, которые пропил.
— Это мне на костюм. Посмотри, как я хожу… оборванец!
— Вот-вот, я ухожу от тебя…
— Куда?
— К маме.
— Привет ей передавай.
— Клоун!
— Прекрати, женщина, это уже скучно. Давай мировую?
— Никогда. Где мой чемодан?
— Здесь, под кроватью.
— Не трогай меня.
— Я тебе помогаю. Сколько пыли-то…
— А-а-атпусти, паразит!
— Не-а-а!
И мы начинаем изнурительную борьбу в постели, но на жестком фрикасе; борьба приводит к естественному акту согласия и любви.
— Ты меня любишь? — раздвигает ноги, как акробатка Мими в цирке-шапито.
— Люблю!
— Любишь?
— Люблю.
— А тогда почему же?..
— Все потом, любимая…
— Я надеюсь, товарищ режиссер позволит мне, — говорил человек в кителе, поднимаясь по ступенькам на сцену. — Актерам спасибо…
— Да-да, — поспешил М. — Все свободны.
— Свободны? — приподнял бровь Китель.
Но сцена опустела. Человек в кителе задумчиво принялся по ней ходить. И была тишина — лишь скрипели доски под его сапогами.
— Я думаю, того, что мы посмотрели, достаточно? — И закурил папиросу. — М-да!.. Трактор — это хорошо… Свежо.
— Олицетворение безоговорочной победы колхозного строя! — взвизгнула Шадрина.
— Вредители убедительные, — заметил Военмор. — Так и хотелось схватить револьвер… Впрочем, трактор — тот же револьвер!
Вмешался и Городинский, однако осторожно:
— Пьеса хорошая… у меня, например, комок в горле, особенно после таких слов: «Мы у нашего правительства учимся и казнить, и миловать»…
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122