..
я иду по улице. Лица людей на этой летней улице - лица приговоренных к насильственной смерти. Я иду по улице - и знаю, что у меня тоже лицо приговоренного к смерти.
Я иду и вижу на перекрестке бронетранспортер, рядом с ним солдаты национальной гвардии. Они в серой форме посредственности. У них вместо глаз - бельма, но, кажется, они меня хорошо видят?
- Эй ты, без номера? - ор офицера. - Руки на голову! Стоять!
Гвардейцы толкают меня на бронь боевой машины. Бронь тепла от солнца, как крыша. (В детстве я любил сидеть на летней крыше, рвать яблоки и смотреть в чистое небо.)
Чужие исполнительные руки обыскивают меня. Но что можно отобрать у человека, если отобрана у него свобода?
- Почему без документов? - крик за спиной. - Может, ты ещё и не стерилизованный? - и удар кованным ботинком в пах.
И я кричу от боли. И просыпаюсь в своей комнате. Я лежу в белых простынях и слушаю тишину. Календарь, на котором изображено военное сыроватое лицо нового порфироносца, утверждает, что сегодня - 20 июня 20... ... года.
Как можно быстро потерять свободу, говорю я себе и вдруг слышу в общем коридоре бой подкованных ботинок. И после - удары в дверь. Но я лежу, обессиленный от страха и сна. Лежу, будто мертвый. Лишь слышу стук сердца, он все громче и громче. И я пугаюсь от мысли, что мои сердечные перебои будут приняты, как призыв к неповиновению.
И все-таки просыпаюсь от страха и настойчивого стука в дверь. Господи, говорю я себе, сделай так, чтобы я не умер от кошмара сна. Хотя, может, такая смерть лучше, чем смерть от обыденного бреда?
Я бреду к двери. В коридоре солнечный столп, как памятник детству. (Я помню себя маленьким на летней эстраде: я играю на охрипшем пианино, а внизу в сияющем свете счастья лица красивых людей...)
Открываю дверь - это Анна, моя любимая и единственная.
- Ну, соня, - чмокает в щеку, проходит сквозь солнечный столп, уходит в кухню. - А я тебе что-то принесла.
- А почему стучала? - спрашиваю и тыкаю в кнопку звонка - тишина. Опять электричество отключили, - вздыхаю. - Обещают счастье от Новой Энергии, а света нет.
- Иди сюда, - кричит любимая из кухни.
Я тороплюсь на призыв, останавливаюсь на пороге - не верю своим глазам:
- Бог мой, Анна? Молоко? Откуда?
Из грелки моя единственная выливает в банку молоко. Его белый цвет напоминает другие времена, когда текли молочные реки, и нам казалось, что так будет вечно.
- По карточкам, что ли?
- Тсс, - смеется, корча рожицу. - Быстренько проведет антиправительственную акцию, - передает мне банку с молоком. - Пей-пей, родной.
- А ты?
- Я уже пила, - в зрачках радужный знак любви.
- Спасибо, любимая, - и пью.
- Вкусно?
- Резиной пахнет, - перевожу дыхание. - Но настоящее. По карточкам, да?
- Дурачок, - улыбается, ладонью трет мой щетинистый подбородок. - У соседки мальчик умер. Годик ему было. Сделали неудачно лоботомию...
- Ааа! - крик отчаяния рвет мое горло; сила отвращения швыряет меня к фаянсовому умывальнику. Он бел, как страх. Меня рвет молоком и страхом. И сквозь мучительные рвотные резиновые судороги, сквозь слезы я вижу: больничный двор, колодец двора и там, на его дне, те, кто не пожелал добровольно выполнять Постановление о Всеобщей Стерилизации № 260300/20. Я вижу человеческие обрубки в бетонированном мешке - вижу сломанные, как игрушки, судьбы в рвотной попытке жить.
Потом успокаиваюсь: времена не выбирают - в них живут. Я обнимаю любимую и единственную и мы падаем на мятые простыни. Страх смерти возбуждает необыкновенно и мне кажется, что мы любим друг друга вечность. Потом лежим в тряпьях простыней и я смотрю на потолок. Он тоже по цвету белый.
- Прости, родной, - теплое дыхание. - Мы все сошли с ума. Мы сами выбрали этот путь. Но мы будем любить, чтобы не происходило.
- Нет.
- Что? Не будешь меня любить?
- Не буду, - и перевел взгляд с потолка на живую ткань любимого лица.
- Почему? - удивление.
- Потому, - отвечаю, - что мне сегодня исполнилось тридцать три года.
- Что?! - отшатнулась. - Нет! - прошептала. - Нет! - сказала. Не-е-ет! - закричала и от ужаса прикусила губу, и её провизорская кровь окропила обманчивую чистоту нашей жизни.
Почему же так переживала моя любимая и единственная девушка? Все очень просто - все, кто достигал возраста Христа были обязаны пройти операцию на мозге в интересах государственной безопасности. Такое решение было принято на весеннем референдуме, а народное волеизъявление есть основа национальных интересов, объявила группа военных, называющих себя ДИКТАТом.
Поспешные операции по лоботомии частенько приводили к трагическим результатам. Больницы были переполнены теми, кому неудачно пытались стереть память о недавнем прошлом, когда люди были свободны и счастливы.
- Не делай этого, - просила моя любимая. - Я не хочу, чтобы ты был идиотом.
- А что делать? Ты же знаешь, кто не выполняет Постановление, тому делают стопроцентную лоботомию, - напомнил я. - Даст Бог, мне повезет.
И вот я уже в районном пункте Стерилизации. Обшарпанное здание, обшарпанные коридоры, обшарпанные люди в них... Старенький врач встречает меня с радостью:
- Все будет прекрасно, молодой человек. Сегодня мы освободим вашу память от лишней информации. - И хихикает. - И вы почувствуете себя другим человеком.
Я смотрю на белый кафель ординаторской, на кушетку с липкой клеенкой, на металлический отсвет хромированных инструментов и прошу:
- Доктор, а нельзя ли это сделать завтра.
- Завтра?
- У меня концерт вечером. Я - дирижер оркестра.
- Голубчик, какая может быть сейчас музыка? - удивляется врач. - А Постановление? Вы хотите, чтобы я его нарушил?
- Я понимаю, доктор...
- Если что, из меня последнюю душу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117