Сегодня барин, а завтра - каторжник. Упаси Боже, конечно... А ведь, случись что, - куда младенца понесешь? Нам ведь с тобой в этой развалюхе не прост будет его поднять... Подумай, внучка, крепко подумай, прежде чем жениха московского оставлять... Может, он и не бандит, а человек культурный, государственный. А если и бандит, то, может, благородный, вот как Дубровский, к примеру".
Все как сговорились, призывая Кристину взяться за ум. Она и сама понимала, что именно с практицизмом и расчетливостью, так необходимыми ныне для выживания, дела у неё обстоят плохо. Наверно, из чувства противоречия поднялся в душе вернувшейся на родину неудачницы пафос излишней самоуверенности. Только, видно, прав был Санта - цинизмом и злостью Кристине не похвастаться, как ни пыхти. Не такие это качества, чтобы сразу прилипнуть. Тут не один год над собой работать надо. "А время не ждет пора, пора, Тинка, действовать", - подбадривала она себя, разжигая упрямство и гордость. Но пламя деятельности не разгоралось - апатия, сонливость и обида, тупые, серые, как ненастный дождливый день.
Сумерки быстро сгущались, заливая остатки хмурого вечера лиловой мглой. На открытой веранде в конце огорода, где готовили и ели в летние дни, холодно и сыро. Странно далеко просматриваются сквозь обнаженные сады соседские, тоже неуютные дворы: почерневшие доски, набитые вкривь и вкось, покосившиеся домики с тонконогими крестами антенн на шиферных крышах. Даже Фомка Козловский подвывает кисло все одно и то же, как заезженная пластинка: "Вышел Сталин на крыльцо, оторвал себе яйцо..." А потом Брежнев, Ельцин и почему-то Мейсон из сериала "Санта-Барбара". Тоска...
Кристина согревала руки о стакан с кипятком, зябко куталась в старую лыжную куртку, но домой не торопилась, наблюдая издали, как уютно светится оранжевым абажуром бабушкино окно. Ей почему-то казалось, что вот-вот явится и окрепнет какое-то важное решение, определится, как говорили раньше, "генеральная линия".
Залаяла соседская собака, на застекленной террасе вспыхнул свет, и вот уже засеменила к ней от дома Анастасия Сергеевна в наспех одетых поверх шерстяных носков резиновых сапогах. Лицо встревоженное, уже издали то-то сообщить пытается, руками машет:
- Иди, иди, Тина, я калитку отпирать не стала. Сама разбирайся. Тебя спрашивает там один, еле языком ворочает...
- Да кто, баб? Геннадий?
- Ох, не думаю. Лицо кавказской национальности! Чистый ворюга. Иди, девочка, мирно поговори, может, обойдется. Только за калитку не выходи, слышишь? Сейчас они тут такое творят, знаешь, не маленькая. Если что, Фомку кликнем, он с утра в воинственном настроении.
На улице, действительно, кто-то стоял, зябко втянув темноволосую голову в плечи. Воротник черной кожаной куртки поднят, руки в брюки, то есть в обвисшие потертые джинсы. Нетерпеливо переступает кроссовками в шамкающей, жирно блестящей под фонарем грязи.
- Вам кого? - недоумевая, присмотрелась Кристина.
- Бонджорно, бамбина! - радостно встрепенувшись, Санта схватился руками за металлические прутья калитки, обратив к ней заросшее темной щетиной лицо.
От этой каторжной бородки, от замерзших рук, вцепившихся в калитку, весь облик гостя сквозил чем-то тюремным, горестным.
- Привет... Откуда такой... страшный?
- В гости звать не будешь?
- Извини, сейчас отопру, - зазвенев связкой ключей, Кристина впустила в сад неожиданного визитера и, отворив дверь в дом, посторонилась. Заходи.
Он поднялся на крыльцо, протиснулся на террасу, но озираться, осматриваться не стал. Его глаза, прикованные к лицу девушки, смотрели тревожно и жадно, словно он задал важный вопрос и теперь ждал на него ответа. Они стояли молча, медленно и неотрывно сближаемые силой особого притяжения. И вдруг обнялись, крепко, жарко, как возлюбленные после долгой разлуки.
- Ну, мне надо к Захаровне зайти, - сказала, пробираясь бочком мимо застывшей пары, Анастасия Сергеевна. - Ты тут своего итальянчика покорми, там в шкафу макароны есть... А я уж заночую у соседки, значит... оглянувшись от дверей бабушка увидела все ту же картину и бросив неизвестно кому "до свиданьица", тихо прикрыла за собой дверь.
Все произошло очень быстро, как на прокрученной в ускооренном режиме киноленте: он успел лишь отшвырнуть куртку, ботинки и кое-как сдернуть джинсы, Кристина выскользнула из брюк, стягивая по ходу дела шерстяные колготки. Ни единого слова, и ни одной мысли, будто проглотила залпом стакан обжигающего снадобья - приворотного зелья - и полетела в звенящую, накаленную страстью темноту...
Взмокший и притихший, Санта продолжал сжимать её в объятиях, жадно целуя и шепча: "Я такой голодный!" Действительно, он был похож на истомленного воздержанием путника, прильнувшего, наконец, к пиршественному столу. Жадность, жадность - неутоляемая жадность! Горящие глаза, вздрагивающие от нетерпения быстрые руки, раскаленное тело, - первобытная страсть, чуждая всяким гурманским изыскам.
- Ты за этим сюда приехал? - насмешливо спросила Кристина, когда острый приступ голода был утолен. Откуда-то издалека послышались позывные программы "Вести" - значит, любовники пронеслись над временем в бешеном галопе, миновав за мгновение два часа.
- Скажи хоть, когда тебя выпроводить к самолету.
- Я очень, очень голодный. - Счастливо шептал с закрытыми глазами Санта. Его руки, сжимавшие девушку, ослабли - он погружался в сон.
Кристина тихонько высвободилась из объятий, натянула свитер.
- Я не сплю, детка. Есть хочу, до смерти. Дай хоть кусочек хлеба!..
Она рассмеялась: оказывается, все это время они утоляли вовсе не тот голод. Парень прост зашел, чтобы перекусить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130