Еще
один представитель славного племени художников, учительница Ира Жантария,
натура любопытная, но для меня несколько туманная, поскольку я редко вижу
ее в нашей компании (а встречаемся мы нерегулярно, заранее такие встречи
не планируя, в разных местах и в разном составе).
Залужная. О ней разговор особый. Кроме работы воспитателем
подростковой группы в нашей психбольнице, она еще пишет стихи,
философствует похлеще Волкова, экстрасенствует на уровне Джуны, а еще
вычисляет будущее на манер Ванги, общается с барабашками и этими самыми
микролептонными структурами, образующими неведомое поле после ухода из
жизни биологического объекта, как это делает полтавская журналистка
Машкина, контактирует с инопланетянами всех мастей и оттенков, буквально
заполонившими нашу скромную планету, демонстрирует пресловутое прилипание
утюгов к коже и вообще... И вообще, если где-нибудь появляется сообщение о
чем-то необычном, идущем вразрез с нашей старой доброй ортодоксальной
материалистической наукой, - спустя некоторое время такое же необычное, по
рассказам Ларисы, происходит и с ней. Не человек, а средоточие самых
разнообразных чудес.
И, наконец, я. Теперь уже одинокий, бывший широкопрофильный
корреспондент заводской многотиражки, а ныне сотрудник областного издания,
не имеющий, не пребывавший и не участвовавший. Но склонный считать себя
писателем-фантастом. Конечно, не уровня Роджера Желязны, но, хочется
верить, и не уровня этого Александра Константинова.

На Хуторах мне еще не приходилось бывать и, следуя сквозь грязь за
целеустремленной Ларисой, я сделал вывод, что думал об этом отдаленном
районе несколько абстрактно и слишком хорошо. Как о крупнейшем достижении
в решении жилищной проблемы. Еще совсем недавно здесь лежал чуть ли не
самый плодородный в мире чернозем - но кто-то где-то когда-то утвердил
очередной генеральный план развития Степограда - и чернозем сняли
бульдозерами и куда-то увезли (может быть, отправили на экспорт за
валюту?), и бывшие поля превращались в котлованы, и с грохотом вгонялись в
землю сваи, и разбегалась, разлеталась и расползалась местная живность, и
двинулась в степь армада подъемных кранов, этих железных зверей нашего
века.
Вот так и поднялись в бывшей степи однообразные многоэтажные здания,
сбившись в унылое стадо, застывшее среди всякого строительного мусора,
открытых канализационных люков и коммуникационных траншей, небрежно
забросанных землей, просевшей после первого же дождя. Хутора были обычным
"спальным" микрорайоном, и каждое утро несколько тысяч человек, ругаясь и
проклиная советскую власть, отправлялись отсюда в город на работу, и
каждый вечер, продолжая ругаться и проклиная советскую власть,
возвращались в свои квартиры. Основания для проклятий были, потому что на
Хуторах царило абсолютное бездорожье. В этом я убеждался все больше и
больше, пробираясь в дебри многоэтажек и уже не выискивая в полумраке, где
посуше, потому что посуше не было нигде. Мир был очень сырым, мир был
переполнен грязью, и в этом мире приуныла и умолкла даже неугомонная
Лариса, лишь время от времени издавая невнятные восклицания. Я, чтобы не
очень расстраиваться от соприкосновения с действительностью, пытался
сосредоточиться на мыслях о теплой и сухой квартире неведомой мне Наташи,
где ждет нас книга известного фантаста, и отбрасывал, как несвоевременные,
мысли о предстоящем обратном пути.
Вокруг светились многочисленные окна, словно какой-то великан
развесил в ночи разноцветные гирлянды. И вновь, как не раз уже,
вспомнились мне строки давнего моего неудачного рассказа, написанного
четыре тысячи вечеров назад, тысячу отпечатанных на моей серенькой
"Любаве" страниц назад, двадцать тысяч нужных и ненужных встреч назад. Вот
они, примерно: "Известным он решил стать после того, как ехал однажды на
электричке из Москвы в аэропорт, возвращаясь из командировки. Уже
стемнело, за мутным стеклом вагона проплывали гигантские коробки новых
домов и светились тысячи окон. И вдруг его ошеломила отчетливая, горькая и
пронзительная мысль: он затерян в огромном мире. Никто из людей, живущих
за этими тысячами окон, не знает и никогда не узнает, что есть на свете
некий человек, который едет сейчас в полупустом вагоне пригородного поезда
и скоро улетит туда, где никто, кроме горстки сослуживцев и соседей по
лестничной площадке, тоже его не знает.
"Что значит мое имя для миллионов людей? - думал он, как завороженный
глядя на вереницы окон. - Мое имя для этих миллионов - ничего не значащий
звук".
И ему стало на мгновение неуютно и страшно. Потом он начал читать
захваченный в дорогу журнал, и эта острая и горькая мысль растворилась,
затихла в глубине. Но не надолго..."
- С-собаки! Гегеля на них не найдется! - с чувством произнесла
Лариса, возвращая меня к действительности.
Мы брели мимо мусорных баков, обломков плит и куч земли. Кое-где под
балконами стояли самодельные скамейки, и на скамейках, и на бортиках
детских песочниц, призванных символизировать здешнее счастливое детство, и
на обрезках каких-то труб группками сидели подростки в куртках и
спортивных шапочках - сидели как-то тихо и обреченно, словно и не надеясь
на то, что когда-нибудь ударят морозы и ляжет поверх грязи чистый-чистый
снег, и великодушная природа скрасит неприглядность творения рук
человеческих.
1 2 3 4 5