Они были завернуты в полиэтиленовую пленку, которой обычно прикрывают вместо стекол теплицы, и зарыты в землю, а сверху завалены всяческой рухлядью.
Еще две шубы, приготовленные к продаже, оказались в диване.
А где же остальные манто? Неужели успели продать? Но через кого? Как? Что-то совсем не похожи мелкие спекулянтки, люберецкие сестры-глупышки на изворотливого, предусмотрительного «сбытчика», которым, по логике вещей, непременно должен был обзавестись вор такого масштаба и такого типа, как «каменщик».
И теперь уже не «каменщик», а Альфред Леонидович Рамбенс — вот кто.
Любопытная личность, этот Рамбенс, если судить по тем материалам, которые были получены из колонии. Он не укладывался в обычные представления об облике рецидивиста. Где там, чрезвычайно низкая культура или неразвитые чувства. И образование есть, и очень не глуп, и психолог даже неплохой, если судить по характеристике, да и по тому, как «работает».
Павел тщательно выписал на отдельных листках бумаги все основные вехи жизни Рамбенса.
Если сложить все вместе эти листочки, то биография Рамбенса предстала бы в таком виде.
Группа Калитина не очень ошиблась в своих предположениях: Альфреду Леонидовичу было пятьдесят лет. Родился он в буржуазной Эстонии, неподалеку от Таллина, Отец, инженер-геодезист, почти все время находился в разъездах. Мать долго болела и умерла от рака вскоре после того, как сын закончил гимназию. Предоставленный фактически самому себе, Альфред долгое время ничем себя не утруждал, больше развлекался, растрачивая имущество, оставленное матерью. А потом пришлось задуматься о средствах к существованию. Поступил коммивояжером в фирму, торгующую мехами. Там получил первые навыки, которые весьма пригодились на будущей стезе. Как собственноручно записал Рамбенс в одном из многочисленных протоколов допроса, которые были пересланы в Москву из архива! «Прямой обман, ловкость рук, умение пустить пыль в глаза — без этого какой же я был бы делец. А не будь я дельцом, то есть жуликом на законном основании, меня бы в буржуазной Эстонии вышибли из фирмы в первый же месяц».
Когда в Эстонию пришла Советская власть, коммивояжерские ухватки Рамбенса оказались ненужными. А тут подвернулась возможность продать за границу большую партию меха, которую глава фирмы, где Рамбенс прежде работал, припрятал в подвале своего дома. Попался. Судили. Направили в лагерь. И как раз началась война. До самого 1945-го пробыл в заключении.
Даже закоренелый преступник хочет в лихую для Родины годину считаться ее сыном. И Рамбенс записывает в своих показаниях: «По-своему, кое-что, совсем немного, но сделал для победы. Все у нас в лагере, даже самые заядлые негодяи, в первые же месяцы войны стали строителями. Нас использовали на сооружении оборонительных рубежей. Работали как надо. Каменщиком первой руки я сделался именно тогда».
Выходит, не всю свою сознательную жизнь, как утверждал Рамбенс в прежних показаниях, он «только и делал, что занимался мехами». Каменщик — профессия всегда дефицитная. А после войны — тем более. Сколько восстанавливаемых заводов ждали Рамбенса, сколько новых строек!
Но, отбыв наказание, он не захотел пойти на стройку. Устроился в артель «шабашников». Ходил по разрушенным войной селам, наживался на горе людей.
Пережитки живучи, кто станет отрицать. Но вовсе не обязательно должны были они принудить Рамбенса — он сам задумал такое! — в 1947 году подговорить «шабашников», чтобы те разобрали ночью стену промтоварного склада на окраине Киева. Тогда он взял себе только пять чернобурок и благополучно скрылся. А сообщники позарились на добро, и, пока накладывали мешки, их задержали.
Но Рамбенс тоже не миновал тюрьмы. Украинская милиция взяла его при первой же попытке продать краденое. Тогда, видно, он и зарекся действовать без «сбытчика». Сбежал из лагеря еще до отбытия срока. Нашел сообщников. И опять воровал. И вновь попадал под стражу. Нелегальная жизнь научила его шакальей осторожности. В последние полтора года он, объединив все свои профессии, изредка грабил меховые магазины, отсиживался у сообщников, реализуя с их помощью «мягкое золото».



— Смотрите, Завенугин, какая серьезная уголовная практика у вашего напарника. Даже вам не чета. За прошлые преступления, за побеги из лагеря и ограбления меховых магазинов вы знаете, что Рамбенсу положено?
— Как не знать? Совокупность.
— Вот, вот. Учитываете? Может быть, лучше именно сейчас, а не потом признаться, в чем виноваты вы сами?
Завенугин моргал, ежился, но выжидал. Да и понять его опасения было нетрудно. Пока молодой следователь, сидевший перед ним, даже не намекнул на какие-то конкретные сведения о совершенном им, Завенугиным. Чего же ради он будет душу перед ним открывать? Так что сначала, гражданин хороший, выкладывайте свои козыри, а потом мы будем решать, с какой карты нам лучше ходить.
Но Павел, понимая смятение Завенугина, вовсе не торопил его. Тем более что лучше всего ускоряют признание преступника не психологические ухищрения следователя, а прямые улики, которых в распоряжении МУРа становилось все больше.
Инспектор торга Михаил Юрьевич Липский соблюдал показную невозмутимость и даже сдержанно-солидно негодовал по поводу «печального недоразумения» лишь до того, как узнал, в чем его подозревают. Едва только допрашивавший его Петя Кулешов произнес такие слова, как «взлом сейфа в сберкассе» и «ограбление мехового магазина», Липский обмяк, сгорбился и забормотал с такой быстротой, что Кулешов едва успевал записывать все его откровения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17