Мирошка пока держался, но что-то очень печальное, очень холодное расправляло крылья внутри него, там, где бьется сердце. Стало трудно дышать. Ноги подкашивались. «Это дикая вира забрала отца, – думал Мирошка. – Она хотела схватить меня, да я сбежал – у меня ноги легче. Неужели никогда больше не будет его с нами?»
Тут слезы ручьем полились из глаз. Он плакал и вспоминал, как однажды, давным-давно, разразилась страшная гроза. Перун стрелял из огненного лука, трещали деревья над черной вспененной Свислочью, переламываясь в стволах; птицы, подхваченные бурей, камнем падали вниз, разбиваясь о деревья, о землю. Отец с Мирошкой спрятались тогда в большую яму, вырытую на крутом берегу реки. Желтый влажный песок тек с краев ямы, постепенно засыпая ноги, и когда наконец затих гром и унялся дождь, ноги у них были по колено в песке. Отец, крепко прижав сына к груди, понес его домой, и мальчик слышал, как стучит, бьется отцовское сердце. «Так-так-так…» – долетало из отцовой груди.
Мирошка стал на колени, приложил ухо, начал, затаив дыхание, вслушиваться там, где должно было жить сердце. Но глухой тишиной была заполнена отцовская грудь, и мальчик, окончательно поняв все, горько заплакал.
В Горелой Веси не было своего попа. Раньше при нужде приезжал из Княжьего сельца отец Семен в парчовой златотканой ризе, а теперь свежей кровью было отрезано Княжье сельцо от селений смердов, и Ратибора, не отпевая, предали сырой земле.
Похоронили его на елани, там, где уже были могилы общинников из Горелой Веси. Срезали лопатами дерн, положили Ратибора на песок, головой на запад, туда, куда спешит солнце. Возле правого плеча оставили покойнику железный нож, у левого бедра – кресало и куски кремня. В ногах поставили глиняный горшок с горохом и житом. Насыпали над Ратибором сажень мерзлого песка, и все – как и не было у Мирошки отца.
Трудная жизнь началась у Настасьи. Надо было без кормильца поднимать на ноги троих ребятишек. Хорошо еще, что Яков помогал, да и Мирошка с каждым днем все больше втягивался в работу, которой у тех, что живут с земли, никогда не переводится. Зимой, пока земля отдыхает, дожидаясь нового семени, дел тоже хватает. Гнут смерды полозья, дуги, ободья, готовят оси, оглобли. Мастерят из дерева ведра, крючья, грабли, ковши, миски, украшая их замысловатой резьбой. Ходят на замерзшие реки, озера и, стуча по льду дубовыми долбнями, глушат рыбу. Охотятся на туров, лосей, кабанов, барсуков, зайцев…
Человек как бы растворяется в круговороте нескончаемых дней. Только сделает одно, как наваливается другое. Но на всей Полоцкой земле солнцеворот для смердов начинается с коляд. А там он уже твердо знает, что от рождества до благовещенья – 12 седмиц, до Юрия – 16, до Миколы – 20, до Купалы – 26 и до следующих коляд еще 26 седмиц. Вот и весь клубок времени, в который короткой нитью вплетена человеческая жизнь.
Человек особенно и не задумывается, ради чего он рождается. Не он первый, не он последний. Были деды-прадеды, будут правнуки. Точно так, как люди, рождаются и через некоторое время исчезают навсегда поколения птиц, деревьев, грибов… Все соединено, связано, совмещено друг с другом. Попробуй хоть один корешок вырвать из этой безбрежной величественной пущи!
Но все же зимой больше выпадает свободного времени. Закружит на несколько дней метель, занесет пушистым снегом все тропинки, выстрелит в комлях деревьев ядреный мороз – и забьются люди в тесные теплые хаты, а какой-нибудь крещенный в Княжьем сельце дед с белой бородой, сидя на печке, держась слабой рукой за «коня», начнет баять про рай и ад, про святых людей и покойников. Волосы у слушающих дыбом встают, мурашки по спине бегают. А дед говорит и говорит, изредка кашляя в сухой кулак, словно сам он свидетель всех этих страхов и чудес.
Мирошка в такие вечера садился на дубовую лавку подальше от окна, сжимался в комочек и, с жадностью внимая каждому слову, замирал… Горит под закопченным потолком сухая лучина. Тень бородатого деда, огромная и страшная, чернеет на стене, и когда дед, закашлявшись, подносит кулак ко рту, кажется, какое-то чудовище замахивается на Мирошку тяжелой когтистой лапой.
Чего только не наслушался Мирошка! Да особенно поразило, ожгло сердце сказание о том, как богородица вместе с архангелом Михаилом спускались в ад, чтобы глянуть на муки грешников. Там навек заключены те, кто не верил в троицу и богородицу, чтил поганских богов, нарушал крестную клятву, а также проклятые родителями, блудницы, людоеды, воры. Одни вынуждены стоять в огненной реке – кто по колени, кто по шею. Другие лежат в кроватях, объятых пламенем. Третьи подвешены на железных деревьях – за зуб, за язык, за то, что мужчины от посторонних глаз скрывают. Вечный стон, вечный крик стоит в аду. Негасимый огонь горит там.
Ночью Мирошка вскрикивал, вскакивал с полатей. Казалось, со всех сторон уставились на него зловещие огненные очи, страшные когти и зубы тянутся к нему. Хотелось убежать от этого кошмара, да ноги были словно чужие – то путались в высоченной жгучей траве, то засасывало их противное хлюпкое болото. Подходила мать с ковшом холодной воды, осторожно расталкивала сына за плечо. Мирошка просыпался, пил воду, просил мать, чтобы посидела рядом, и только тогда сон брал его под свое крыло, снова мальчик бродил по таинственным волшебным тропкам, но они уже были добрые, веселые. Там играли доверчивые зайцы. Там могучие волосатые туры спокойно брали Мирошку к себе на спину, и он мчался в бесконечные леса, в луга, горевшие яркими цветами.
– Ты, брат, чего кричишь по ночам? – смеялся утром Яков. – Ты днем иди в пущу, откричись и ночью будешь спать как у бога за пазухой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101