Отец самолично разлил по глубоким тарелкам харчо, оба ели молча. Сын ел как-то по-деревенски (по-солдатски, поправил себя отец), пронося ложку над куском хлеба, чтоб ни капли не пропало.
– Как там?
Сын положил ложку, выпрямился на стуле. Задумался.
– Тяжело. Очень тяжело. Они пока лучше. Просто лучше. Когда в лоб давят – еще можно держаться. А вот когда найдут слабину и прорвутся… А слабину находят часто. Один раз все вообще на волоске висело. Обошли с двух сторон, готовились уже орудия взрывать. Танки подошли, ударили им во фланг. Потом, когда окружили, когда по лесам шли – тоже тяжело было.
Отец вздохнул.
– Я тебе приказывать не могу. У тебя свои командиры есть. Я тебя попросить могу. Чтобы ты понял – если что такое – в плен тебе нельзя. Никак нельзя. Понимаешь?
– Понимаю, отец.
– К Ваське на могилу заехал?
– Не успел. Я сразу к тебе. К брату успею еще, если жив буду. А ты – уедешь ведь скоро.
– Ты что сказал? – Глаза отца пыхнули желтой яростью. – Что ты сказал, щенок? Я – никуда – не – уеду. Никуда, понял? Я никуда не имею права уехать, пока Москва стоит. Поэтому ты, – прокуренный палец уперся в лицо сыну, – ты будешь насмерть стоять, ты костьми ляжешь, взорвешь себя со всей батареей, если край, – но сюда, палец ткнул под ноги, – сюда ты их не пустишь, – гнев схлынул. – Ты… Ты понимаешь, почему?
– Понимаю, отец, – сын пережил вспышку гнева спокойно, как артналет с неделю тому, – я все понимаю.
– Прости, – а вот это слово поразило сына, никогда на его памяти отец им не пользовался – ни на службе, ни в семье, – прости. Да, ты понимаешь. А ты изменился, сын.
– Это война, отец. Война всех меняет.
– Да. Меняет. Вот что, сын. Я с тобой посоветоваться хочу. Я, как уже говорил, тут останусь. А вот Светку тут оставить не могу, никак. Хотел ее со школой эвакуировать, общим порядком… А она вот что учудила. Читай, – сын взял из рук отца тетрадный лист с синими печатями регистрации, прочел.
– Понимаешь, боюсь я. И тяжело там, гноем дышать. И народ… разный. Иные себя не помнят. И эти, – слово было выделено почти с презрением, – вокруг роятся. Власик докладывает, да.
Сын вторично пробежал строчки, поднял взгляд.
– Если тебе, отец, действительно нужен мой совет – отпусти. В клетке ты ее всю жизнь держать не сможешь. Да и неправильно это. Ты ее уже ничему не научишь, пусть жизнь учит. Жизнь… Жизнь сурово учит.
– Я знаю, – эту фразу отец произнес уже по-русски, перейдя с грузинского, на котором велся разговор.
Задумался. Потом сдвинул миску, положил на освободившееся пространство стола листок.
«В Государственный Комитет Обороны
Товарищу Сталину.
Прошу вашего разрешения на зачисление в штат 62-го госпиталя на должность санитарки. Обязуюсь продолжить образование самостоятельно, не зависимо (отец чиркнул карандашом, поправляя ошибку) от возможной передислокации госпиталя.
И. О. санитарки
2-го хирургического отделения
Сталина Светлана Иосифовна.
28 сентября 1941 года»
Карандаш на мгновение замер над листом, затем стремительным росчерком вывел резолюцию: «Не возражаю. И. Сталин»
* * *
№ 813
(…)
1. Ввести с 04 октября 1941 г. в г. Москве и прилегающих к городу районах осадное положение.
(…)
4. Организацию эвакуации не занятого в военной промышленности и транспорте населения возложить на Председателя Исполкома Моссовета т. Пронина.
5. Нарушителей порядка немедленно привлекать к ответственности с передачей суду военного трибунала, а провокаторов, шпионов и прочих агентов врага, призывающих к нарушению порядка, расстреливать на месте.
Государственный Комитет Обороны призывает всех трудящихся столицы соблюдать порядок и спокойствие и оказывать Красной Армии, обороняющей Москву, всякое содействие.
Постановление ГКО от 03 октября 1941 г.

Боец Красной Армии на фронте может поспать в кровати в двух случаях – если он попадает в госпиталь – или в санаторий. Санаторий был самым настоящим. С перестроенными из бывших графских или там купеческих, кто разберет, палат корпусами, фонтаном, аллеями, парком и девушками с веслом. Правда, корпуса большей частью разнесли, выкуривая особо наглых немецких разведчиков, в фонтане за каменным бордюром оборудовали пулеметную точку, простреливающую те самые аллеи, девушке с веслом невзначай, приняв за раскомандовавшегося офицера, отшибли весло вместе с рукой, а кровати с голыми сетками стащили в относительно целую столовую. И все равно спалось на них почти как в мирное время – и сны были мирные. Как будто устал после сенокоса, мамка гремит у печи чугунками, поворачивается к лавке… и громовым басом орет.
– Фофанов!
– Я! – Василий соскочил с продавленной сетки, подхватил винтовку, распахнул пробитую осколками дверь и выскочил в коридор. Комроты стоял, привалившись к обшарпанной и посеченной осколками стене, протирая рукавом дырчатый кожух «ППШ».
– Собирайся. Забирают тебя у нас.
– Куда?!
– Не докладывают. Приказано срочно собрать по стрелковым подразделениям всех мехводов из безлошадных или окруженцев, вроде тебя. Дуй к штабу полка, там тебя заждались.
Голому? собраться – подпоясаться. Все имущество бойца Красной Армии, как правило, умещается в тощем вещмешке. А если не умещается – значит, либо у бойца в распоряжении есть танк, машина ну или, в крайнем случае, повозка. Или же это никакой не красноармеец, а вражеский шпион.
Шпионом Василий не был, а трактора давно лишился, так что через пять минут уже стоял рядом со штабным подвалом, вместе с еще двумя такими же приблудными. Мрачный старшина с артиллерийскими петлицами провел перекличку, и еще минут через пять они гуськом брели по прорезающей санаторный сад тропке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110