— А глазки у нее были синие?..
— Синие, синие….. как небо над сугробами…
— А что с ней дальше было?.. ну не молчи!..
— Боженька мой милостивый, да когда же ты угомонишься наконец, обо что мне голову разбить, отчаялась я, устала, сейчас подушкой тебя накрою, черной тряпкой обвяжу, как клетку с канарейкой, мигом утихомиришься…

* * *

— Кази! Ты где! Дай мне полотенце — вытереться! Я вся вспотела.
Стоящая перед высоким, до потолка, венецианским зеркалом молодая женщина вытирала полотенцем мокрое, распаренное красное лицо. Золотые кудрявые волосы облепляли мокрыми кольцами крутой, как у бычка, лоб. Подруга с нескрываемым восхищением глядела на алые щеки, высокие упругие груди с торчащими врозь сосками. В зеркале отражалась во весь рост вся голая красавица, смеющаяся, с дикими, как у зверя, ослепительными зубами, с неистовым искристым блеском огромных серо-синих глаз. От голой молодой женщины шел пар, будто она только что выскочила из жарко натопленной бани и вывалялась в сугробе.
— Эх и утомилась же я, Кази!.. До чего они мне все надоели!.. Хочу фруктов.
Молодая женщина, наклоняясь и изгибаясь, насухо вытерла перед зеркалом голое тело — подмышки, коленки, живот, бедра, шею, лопатки, ключицы, срамные места, — передохнула, улыбнулась и подмигнула своему отражению; попятилась и плашмя рухнула на обитый атласной, в пошлых цветочках, тканью диван.
— Дай!
Протянула руку. Кази взяла со стола грушу и апельсин — яркие аляповатые фрукты горой лежали в фаянсовой дешевой вазе — кинула грушу голой подружке, сама стала чистить померанец, глубоко, как кошка, вонзая ногти в оранжево сияющую шкуру плода.
— Измучал тебя твой иностранец?
— Они все такие. С причудами. Сделай им то, покажи им это. Зато платят щедро. Мадам довольна. — Нагая криво усмехнулась, снова блеснули великолепные хищные зубы, похожие на крупный отборный жемчуг. — А я недовольна.
Кази подсела к подруге, доедая апельсин. В воздухе тесного, заваленного грудой подушек и думок, прокуренного будуара висел острый запах цитрусовой разломанной корки, напоминающий детство и Рождество. Часы, висящие на стене над головами женщин, пробили три.
Ночь. Глухая ночь. Девушки, не пора ли спать? Или придет новый гость? Черный человек?.. А может, синий….. или красный?..
— Чем же ты недовольна, Мадлен?.. Вот отработаешь свое… по контракту… и гуляй на все четыре стороны…..
— Гуляй?! — Голая взвилась. — От мадам гульнешь! Она выжмет из тебя все соки. А потом плюнет, как ты плюешь….. эту апельсиновую косточку… Она будет держать тебя здесь до последнего. А когда наступит это последнее… тогда уже… тебе будет… все равно. Мне и сейчас уже… все равно.
— Врешь! — Вскрик Кази отозвался звоном в фарфоровых чашках и хрустальных бокалах, сгрудившихся на неприбранном столе. — Тебе не все равно! Тебе так же хочется жить, как и нам всем! Вырваться отсюда! Выйти замуж! Родить детей! Жить с мужем счастливо! И…
—.. и умереть с ним в один день.
Язвительная улыбка снова скривила роскошные губы Мадлен. Полный, персиково-нежный, чувственный рот. Так бы и укусил его, так бы и съел. И клиенты едят. За милую душу. И с сахаром, и с коньяком, и запивая бренди, и просто так, живьем, в собственном соку. Мадлен в собственном соку. Лучшее блюдо мадам Лу. Слаще не бывает. Они все, включая Кази, — просто отребье в сравнении с Мадлен. И они все это знают. И завидуют ей. И гнусавят про нее разные гадости. Она приносит мадам самый большой доход. Как широко, почти раскосо стоят ее коровьи, со сливовой поволокой, безумные глаза!
— Вы все придумываете себе, — процедила Мадлен, вонзая зубы в мякоть груши, смачно всасывая сладкий сок. — Вы обманываете себя. Бедные овечки. Бьются ваши сердечки. Нету у вас умишка ни на грош. Вместо того чтобы слащаво мечтать о сусальных семейных радостях, озаботились бы лучше своими персонами. Какие у вас у всех животы! Ножищи!.. Стыд поглядеть!.. Жир свисает слоями… Себя жалеете. Дрыхнете по утрам, после бурной ночи. Поблажку себе даете. А слабо пробежаться по зимней улице в майке?! Принять холодную ванну?! Отжаться от пола двадцать раз?!..
— Зачем? — Брови Кази поползли вверх. Она облизала пальцы, вымазанные апельсиновым нектаром. — Мне и так хорошо. Я люблю поспать по утрам….. А когда же нам расслабиться… благо дрянная мадам не звонит в свой жуткий колокольчик…
— Затем, — вдумчиво произнесла Мадлен, приканчивая грушу, — что важнее тебя самой нет человека в мире. Следи за собой. Содержи себя. Люби себя. Кто сказал: возлюби ближнего, как самого себя?.. Вы все и себя-то любить ни капельки не умеете. Будешь на высоте — успех к тебе сам придет. Счастье само на брюхе приползет.
— Что же, Мадлен, — в голосе Кази зазвенели обидчивые слезы, — к тебе-то счастье все никак не приползет на брюхе? А?.. Ты-то у нас самая гладкокожая… самая стройная… самая румяная… и пахнешь ты лучше всех… и смеешься звонче… и от богатых клиентов у тебя отбоя нет — только тебя к себе и требуют… И в шкатулке у тебя, небось, скоплено под кроватью и в тумбочке побольше, чем у всех нас…
Голая красавица встала с охнувшего всеми пружинами дивана, выпрямилась, гордо выгнув спину, глянула на чернокудрую худую Кази сверху вниз.
— Потому что ваше счастье — это не мое счастье, — раздельно, чеканя слоги, произнесла она.
Повернулась к Кази задом. Роскошный зад. Цветок. Натура художника. Переливается перламутрово, нежно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36