Лет пятьдесят тому назад просто выставила бы на стол свой лучший фарфоровый сервиз.
– А медицина? Там и мужчины, и женщины совершают одинаково ценные открытия.
Медицина, по мнению Джерарда, единственное в мире средоточие безусловной добродетели.
– Медицинские открытия вредят окружающей среде, – отчеканила Элис.
– Ну да, они там пользуются всякими химикатами и жестоко обходятся с крысами, – согласился Джерард.
– Правильно, – кивнула Элис. – И спасают людей. Чем дальше уходит вперед медицина, тем хуже делается цивилизованная жизнь. Докторам бы отдохнуть от дел лет этак пятьдесят. Каждый раз, когда я слышу о новом лекарстве и спасенной тысяче жизней, я задумываюсь: сколько еще ублюдков выживет, чтобы своими машинами пытаться сбить меня с велосипеда? Сколько еще придурков будет давиться в пробках, дышать мне в лицо бензином, швырять в море использованные презервативы? Эта гребаная медицина тоже на вас, мужиков, работает.
Джерард склонил голову набок, как дегустатор, осторожно пробующий новое, неизвестное вино. «Интересно, – подумал я, – как бы она себя чувствовала, если б тяжело заболел кто-то из очень близких ей людей?» Но Элис пристально смотрела на меня своими темно-зелеными глазами, и потому я решил вопроса не задавать. Насколько мне известно, обижаться и негодовать я умею не очень, а насчет мужчин она, пожалуй, права. Что такое моя работа, как не декорация, не право сказать: «Я работаю на телевидении, спать со мной не зазорно». Как часто я мечтаю, чтобы кто-нибудь взял и освободил меня от обязанности трудиться, но это вряд ли, разве что выиграю в лотерею, а это, в свою очередь, тоже маловероятно. Безрассудство мне симпатично, но чисто внешне, поэтому в лотерею я не играю.
Джерард, как я заметил, затих. Элис впала в задумчивость. Текилу я больше пить не мог, а потому принес себе пива, вскрыл банку, и некоторое время мы все сидели и ждали утра.
Конец разговора подействовал на Элис отрезвляюще. Она сидела на диване, слегка покачиваясь из стороны в сторону, и целых полчаса молчала, а потом вдруг заговорила – спокойно и немного невнятно:
– Фарли был в своем роде гением. В нем был некий блеск, причем блеск этот давался ему без малейших усилий – а любые усилия сводят все хорошее на нет. Легкий блеск, блестяще. Нет ничего более привлекательного, особенно в мужчине. – Она тихо рассмеялась, глядя в свой почти пустой стакан. – Он был как замечательно удачно поставленный светильник, а ничего другого от мужчины и не требуется. Довольно я мучилась с пилами и молотками, пытающимися придать миру форму, которая у него и так уже есть.
Она улыбнулась, выдохнула облачко дыма. Слова, как мне показалось, были позаимствованы из какой-то пьесы.
Впрочем, неважно, были то ее слова или чужие; они несколько расходились с тем, что Элис говорила сначала – «я почти его не знала». Мне в голову пришла гадкая мысль: «удачно поставленный светильник», возможно, ставил Элис в такие откровенные позы, представлять которые у меня сейчас не было никакой охоты. Впрочем, нет худа без добра: при таком отношении к мужчинам я должен ей понравиться. Воображение немедленно нарисовало мне чудную картину: я лежу в гамаке, лениво созерцаю нашу роскошную виллу на Средиземном море, рядом Элис с портативным компьютером.
– Дорогая, – говорю я, – так ли нужно было в отпуск брать с собой работу? Я почти дочитал книжку, и мне нужно с кем-нибудь поговорить. Поди сюда, расскажи, какие подарки ты мне купишь.
Некоторые, выпив, превращаются в животных, другие – в зануд или неразумных детей, но Элис только стала ближе, душевно теплее. От усталости и опьянения мне захотелось уснуть в ее объятиях, если только удастся спихнуть с дивана Джерарда. Забрезжил рассвет. Я чувствовал себя победителем. Джерард, к моей великой радости, уже спал. Отныне усталость становилась моей союзницей против него. Как и у всех страдающих бессонницей, большую часть времени, когда ему хотелось бодрствовать, у него слипались глаза, зато в постели всякий сон отшибало напрочь. Сейчас, как обычно во сне, Джерард имел вид душевнобольного, которого накормили какой-то химией, дабы он не причинил вреда себе и окружающим. Глаза у него были закрыты не полностью, одну руку он по-обезьяньи запустил в волосы, а нижнюю губу подпер изнутри языком, отчего лицо его напоминало гримасу, что делают дети, дразня умственно отсталых.
– Смотри, – мягко шепнула Элис, – правда, он милый?
– Нет, – ответил я.
Я старался настроиться на ее волну, вообразить себя предметом интерьера, но не мог.
При этом я предельно ясно сознавал, как сильно хочу ее. В конце нашей пьянки мозг мой затуманили воспоминания о женщинах, говорящих последнее «прощай», моих слезах, их слезах, моем и их гневе. В сереньких утренних сумерках, на полупьяную голову и с пепельницей вместо души, я понял идею хандры – состояния, когда все, что случилось плохого со мной лично, кажется связанным со всем, что случилось плохого в мире вообще.
– Нам пора, – сказал я.
Она кивнула. Острая боль как ножом отозвалась у меня под ложечкой, но, несмотря на пары текилы и страшную усталость, я чувствовал, что должен высказаться, пока не проснулся Джерард. Мне хотелось поцеловать ее, остаться с ней, чтобы она прогнала рассветную тоску, но опережать события было неумно, и я это знал.
Слова не шли у меня с языка, но я заставил себя, потому что так было надо.
– Я хотел бы еще увидеться с тобой.
Над крышами висело пустое, холодное небо, от стылого влажного света делалось неприютно и грустно.
– Конечно, – сказала она. – Позвони мне. Я тут побуду еще несколько дней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136