И даже тогда никакой гарантии успеха не существует. Во-первых, подобный послужной список выдает в вас подонка из низов общества – полную противоположность подонку светскому, который работает в Сити и убивает других, не пачкая собственных рук. Вот если бы для убийства не требовалось немедленных решительных действий, я отлично справился бы. Недаром Адриан называл меня «прирожденным журналистом». Кроме разговоров, я действительно ничего больше не умею.
И потом, я не мог допустить, чтобы последними словами Джерарда стали «крутые «мерсы». Этого он мне не простит, будет являться по ночам. Он хочет на прощанье произнести «Намасте», что на хинди или по-непальски значит «Я чту бога в тебе», хотя, по-моему, более вероятно следующее: «Ты вообще собираешься убирать за собой все это дерьмо?»
Я хлопнул его по плечу. Он обернулся с видом мелкого воришки, застигнутого с поличным бароном Франкенштейном, и спросил:
– Ты что здесь делаешь?
Несмотря на мой шлем, он узнал меня, но глаза у него по-прежнему трусовато бегали.
– Не знаю, – ответил я, прямо как в кино.
– Ты надел мою куртку, – сказал он.
Я вдруг ощутил, насколько она мне мала. Руки торчали из рукавов, точно у переростка. Должно быть, выглядел я по-дурацки, чувствовал себя скованно, и это меня разозлило.
За нашими спинами загудела машина. Мужчина моих лет, сидевший за рулем, примерный семьянин, судя по бесформенному свитеру, раздраженно махал нам руками. Рядом с ним сидела его жена, дама неопределенного возраста от тридцати до шестидесяти. А может, и не жена; может, дело просто в свитере, таком же бесформенном, просторном и в то же время строгом, как и у ее спутника.
– Задерживаете! – кричал он. – Чего остановились? Ну, скажите на милость, чего встали?
Я заметил, что дорога снова свободна. Охотники, ищущие оправдания собственной дикости, утверждают, что никогда чувства не обостряются так, как в момент, когда видишь добычу. Тогда в человеке просыпаются дремлющие с первобытных времен инстинкты. Впрочем, футбольные фанаты, мои школьные знакомые, говорили примерно то же самое. Теперь я понял, что это такое. Часть меня осознавала свое место в системе мироздания; я был винтиком в гигантском механизме, сконструированном, чтобы направить Джерарда под колеса встречных машин. Толкнуть его на дорогу казалось столь же естественно и непреодолимо, как наступление приливной волны на берег. Для части меня.
А другая часть чувствовала себя ужасно глупо: слишком тесная куртка, слишком мощный для парковой дорожки мотоцикл, дикое намерение убить друга из-за женщины. Как часто говорят на судебных процессах, «когда я оглядываюсь назад, все это кажется таким нелепым». Только, к счастью, мне еще рано было оглядываться, я смотрел вперед, если вы понимаете, о чем я; мозги все-таки не окончательно мне отказали.
И вот я стоял там, как осел меж двух копен сена, – положение незавидное, чтобы не сказать идиотское. В течение одной секунды предстояло решить, что мне милее – Элис или родной уголовный кодекс.
Поэтому, естественно, я толкнул Джерарда.
Правда, будучи верен себе, толкнул не от души, как на разудалой вечеринке, и не как мощная медсестра упирающегося ребенка перед кабинетом зубного врача. Нет, то был дружеский тычок: «Как дела, старый пень?» или «Мы с тобой дружим столько лет, так что какие тут обиды?» Оказавшись перед выбором – делать или не делать, – я принял соломоново решение: сделал наполовину.
– Ты что, спятил? – довольно громко, но скорее встревоженно, чем сердито спросил Джерард.
Я оглянулся через плечо на дядьку за рулем. Тот уже чуть ли не улыбался и понимающе кивал головой. «Дорожное бешенство», – объяснил он жене, которая приоткрыла окно, чтобы лучше видеть.
– Слушай, не говори Элис, – сказал я.
Он серьезно, почти сочувственно посмотрел на меня.
– Извини, Гарри, тут либо ты, либо я. Она одна такая – и я должен. Или ты, или я. Ты поступил бы так же.
Машины мчались мимо нас. Мне стало неуютно, я вспотел и разозлился.
– Если вы не собираетесь драться, может, отойдете с дороги? – крикнул человек в свитере.
– Не знаю, что бы я сделал, – возразил я.
– Почему на тебе моя куртка? – спросил Джерард.
Я заново проиграл в памяти всю эту историю и задумался: неужели мне могло прийти в голову убить его? Всерьез, по-настоящему? Неужели я не просто играл с этой мыслью, остановившись, когда она стала слишком опасной? Не знаю, чего я рассчитывал добиться путем подобных упражнений, но почему-то настроение у меня испортилось окончательно. Понимаю, если б я действительно убил Джерарда, то чувствовал бы себя еще хуже, но меня угнетало сознание того, что я упустил возможность распорядиться своей судьбой. С другой стороны, жизнь друга оказалась для меня важнее собственного счастья, а в наше время не все могут сделать такой выбор. Похоже, я оказался способен любить. Негуманные мысли сделали меня человеком.
У вас, вероятно, никогда не возникало желания убить друга, но, быть может, ваши друзья просто не давали вам повода. Я имею в виду не месть, не ревность или какие-нибудь еще расхожие предлоги, а реальные причины. Когда выбирать приходится между вашим счастьем и чужой жизнью. Вы или они. Согласились бы вы прозябать в нищете, чтобы спасти друга от смерти? Пожертвовали бы ради друга рукой или ногой, сели бы в тюрьму на год?
Разумеется, в истории есть масса впечатляющих примеров самопожертвования, но, если за подобное поведение дают медали и Нобелевские премии мира, можно сделать вывод: такое случается далеко не каждый день.
Еще интересно, как все обернулось бы при ином повороте событий, если б вместо того, чтобы убивать Джерарда, мне представилась возможность спасти его:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136