Никогда я не чувствовал себя более несчастным, чем сейчас. Я потерял все, что у меня было. Я не смог уберечь даже то, что принадлежало нам с Анной, что казалось вечным символом, памятником нашей былой любви и единства судеб. Нищий, брошенный всеми, униженный поступком самоуверенного подонка, я был способен лишь слепо следовать какому-то звериному инстинкту мести и, не задумываясь над тем, что сделаю с капитаном, когда найду его на пустынном пляже, полностью отдал себя во власть неуемной жажды расправы над человеком, который сделал меня несчастным.
Я не чувствовал ни усталости, ни боли в ногах, прыгая по склону, как на трассе слалома, я не замечал, как ветки хлещут по лицу, словно пытаясь привести меня в чувство, я превратился в снаряд, напролом идущий к своей цели, и когда добежал до обрыва и спрыгнул с трехметровой высоты на прибрежную гальку, когда в нескольких десятках метрах от себя увидел тощую белую фигуру капитана, на котором не было ничего, кроме трусов и надвинутой на глаза фуражки, то даже удивился своему спокойствию.
Капитан не видел меня и не слышал моих шагов. Он сидел лицом к морю в нескольких шагах от воды и, подперев голову руками, неподвижно смотрел на горизонт. Его непропорционально длинные и худые ноги по щиколотку увязли в мокрой гальке, и со стороны казалось, что у капитана нет ступней, а вместо них – то ли копыта, то ли культи. Горбатая, рахитичная спина изогнулась вопросительным знаком, отчетливо выступила цепочка позвонков.
Я приближался к нему, стараясь идти как можно ближе к осыпи, где была тропа, приглушавшая шаги. Поравнявшись с высохшей, отполированной морем корягой, на которой капитан развесил рубашку и брюки, я откинул ногой лежащую тут же кобуру с пистолетом и, едва капитан вскочил и развернул свою синеватую и впалую грудь, с крутого разворота ударил его под козырек фуражки.
Фуражка сразу слетела, упала мне на руку, а оттуда – под ноги. Я наступил на нее, втаптывая ненавистный козырек в гальку, и, не дожидаясь, когда капитан упадет, добавил ему слева.
Капитан упал на четвереньки, отхаркиваясь и тряся головой.
– Не сметь… – бормотал он, пытаясь подняться на ноги. – Нападение на сотрудника… не сметь… это плохо для тебя…
Я не насытился. Жалкая угроза лишь подлила масла в огонь. Не останавливаясь, я схватил его за волосы, заставил подняться на ноги и прямым ударом в подбородок снова кинул на гальку.
– Не надо… – кашляя и брызгая красной слюной, широко расставив руки и раскачиваясь, словно пьяный, бормотал капитан. С его лица частыми каплями стекала темная и густая кровь. Камни под ним стали пятнистыми, в горошек. – Не нужно так… это преступление… статья сто двадцать… сто шестьдесят прим… не сметь так…
Я снова поднял его и ударил в живот. Капитан согнулся, широко раскрыв рот, он не мог продохнуть, лицо его от напряжения стремительно багровело, а глаза наполнялись ужасом. Он подумал, что я его убиваю, что я не остановлюсь до тех пор, пока он не перестанет дышать, и, словно подтверждая его мысли, я стал бить его коленом в лицо. Хватая воздух обезображенными губами, капитан снова повалился на залитую кровью гальку…
Дикий, пронзительный визг, словно провели гвоздем по стеклу, раздался за моей спиной, и в первое мгновение я не понял, что это человеческий крик, крик ребенка, девочки десяти-двенадцати лет. Худое, несуразное существо в серых полуспущенных колготках, красной юбке и выцветшей нейлоновой кофте, с каким-то дурацким сачком в руке, с перекошенным, залитым слезами и соплями лицом кинулось на кривых тонких ногах к корчившемуся капитану.
– Папочка!! Папуленька!! Миленький!! Что с тобой?! Миленький, родненький, не умирай, папулечка!!
Потрясенный появлением здесь этой девочки, невообразимой глубиной ее горя и страданий, которые я ей причинил, все еще сжимая кулаки, я медленно пятился назад. Девочка, продолжая исступленно кричать, дергала отца за руку, пытаясь поднять его на ноги, упиралась своими худыми кривульками в гальку, падала, пачкая не по размеру большие колготки в крови и, не закрывая рта, поворачивала в мою сторону болезненное, блеклое, некрасивое лицо.
– Зайчик мой, родненький!! – визжала она, перечисляя, должно быть, те ласковые эпитеты, которыми называли в семье ее. – Котеночек!! Ласточка!! Не умирай, миленький!! Ой-е-ей, не надо!! Ой, встань скорее, папочка дорогой…
Она упала перед ним на колени, прижала его голову к себе и громко заскулила. Капитан, все еще кашляя и тряся головой, что-то тихо бормотал, судорожно, на ощупь, искал ее затылок и гладил растрепанную куцую косичку, на которой болталась пластмассовая божья коровка с обломанными лапками.
Не в силах больше смотреть на все это, я повернулся и кинулся в гору. Я бежал вверх, уже ненавидя себя, уже до боли жалея этого тупого, бедного и мстительного капитана и его дистрофичную дочь, хрипел и задыхался от усталости, но на шаг не переходил до тех пор, пока, обессилевший, не упал под кипарис, на присыпанные сухими иглами камни.
* * *
От гостиницы остались лишь обугленные стены с черными оконными проемами. Прожектор, повешенный на столбе электропередачи, освещал дымящиеся руины. Спектакль закончился. Народ, насытившийся зрелищем, медленно расходился. На месте, где стояла пожарная машина, темнела большая лужа.
Я даже не вышел из кабины. Душа ныла так сильно, что я боялся разрыдаться. Включил дальний свет фар и, отхлебывая водку из горлышка, смотрел на стены, железную дверь калитки, покрытую пузырями краски, каркасы зонтов, торчащие над верхним краем стены словно гигантские обтрепанные одуванчики, на почерневшую, с подпаленными листьями шелковицу, растущую с тыльной стороны гостиницы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136