Не тебе судить о семейных отношениях. Я любил Вику и не желал ей зла. Я пожал плечами.
Я вовсе не намерен судить о твоих отношениях с ней. Мне это не интересно.
Ну, ладно, ладно! — приструнил меня Тарасов. — Рассказывай, что было. Только… — Он поморщился, опустил лицо и сделал неопределенный жест рукой. — Только без ненужных подробностей.
Я думаю, в водку подсыпали какое-то лошадиное снотворное, — сказал я и, щадя его самолюбие, довершил: — Мы едва смогли подняться на второй этаж и сразу уснули, как убитые.
Не находил ножа или бритвы?
Я отрицательно покачал головой. Тарасов еще раз взглянул на постель, на ту половину, где спал я, и, с трудом подыскивая слова, произнес:
— Там… — он кивнул головой на постель, — ничего твоего не осталось? Ну, какой-нибудь гадости вроде презерватива?
Я еще никогда не видел, чтобы человек так унижался, пытаясь узнать правду о своей жене.
— Нет, — сказал я то, что он хотел от меня услышать. — В нем не было необходимости.
— Это хуже, — мрачно ответил Тарасов и снова попытался загнать меня в тупик. — Первой версией у следственной бригады станет убийство после изнасилования. Если экспертиза обнаружит… Ну, сам понимаешь, что она может обнаружить. В общем, следствию станет известна группа твоей крови. Тут можно вот что сделать…
— Тарасов, не надо ничего делать! — сказал я, развернув его лицом к себе за воротник. — Я не спал с твоей женой! Ты понял это? У нас с ней ничего не было!
Я успокоил его так, как не успокоила бы родная мать. Благодаря вранью, которое невозможно опровергнуть, в мгновение становишься другом для хронического рогоносца и делаешь его едва ли не своим должником. Тарасову очень понравился мой ответ. На его лице с крупными чертами, которое будто специально было предназначено для позирования карикатуристам, отразились удовлетворение и благодарность. Этот всплеск теплых чувств по отношению ко мне был настолько сильным и искренним, что мне вдруг стало его жалко. Понимая, что больше не смогу так откровенно лгать, я повернулся и пошел к выходу.
Тарасов недолго пробыл наедине с женой. Он спустился в столовую, где я пытался разжечь камин, и, собираясь с мыслями, встал у пустого окна, на подоконнике которого уже выросла толстая шапка снега.
— Запомни, — сказал он. — Ты ушел отсюда раньше меня, в четверть восьмого. Машина застряла в снегу, и ты решил идти через лес на платформу. Электричка на Москву отправилась в девятнадцать сорок семь… Впрочем, никто тебя допрашивать не будет. Это так, на всякий случай.
Я скомкал несколько газет и сверху них, крест-накрест, стал выкладывать хворост. Сухая еловая лапа вспыхнула от одной спички. Огонь, весело потрескивая, перекинулся на березовые поленья.
— Жорж был приличной сволочью, — продолжал Тарасов, словно разговаривал сам с собой. — И я в самом деле желал его смерти. К сожалению, у меня не было выбора. Как-никак он все же был человеком, которого я знал много лет, и которому можно было доверить тайны.
Сизый дым с тихим гулом устремился в вытяжную трубу. Дрова лопались от огня, разбрызгивая искры. Я сгреб кочергой догорающий хворост.
Он, конечно, был сильнее меня. Он был почти неуязвим. Без него я не смог бы провернуть это дело с золотом, поэтому пришлось рассказать обо всем, что мне стало известно от украинских коллег. Жорж мне сказал: от тебя требуется только ордер на обыск… Я даже не был в квартире твоей Анны. Там работали его люди.
Он тебе сказал, сколько у Анны нашли золота? — спросил я.
Сказал. Ровно три килограмма золотых монет. Как я мог проверить? Получил свою долю, полтора кэгэ, спрятал ее в спальне, за камином. Потом вычислил тебя. Жорж говорит: Вацуру возьмут мои ребята. Я говорю: нет, на этот раз мои. Он согласился. Моих ребят ты оправил на тот свет…
Тарасов качнул головой, то ли сожалея о гибели четырех парней, то ли отдавая дань моей ловкости.
— Жорж как чувствовал, что ты подкинешь бомбу. Потом злорадствовал: у тебя не профессионалы, а шалопаи. Хотел бы я, чтобы он хоть раз встретился с такими шалопаями. У одного только Цончика было двенадцать лет выслуги в ОМОНЕ, это был профессионал высочайшего класса: более полусотни операций по освобождению заложников, в том числе в зонах. Потом парня уволили из органов — ударом кулака убил одного зека, а у того оказались влиятельные родственники, возбудили уголовное дело. Пришлось Цончику снять погоны. Остался работать у меня нелегалом, возглавлял группы по перехвату контрабанды и ворованных вещей. Ни страха, ни боли парень не знал. А ты его грохнул…
Я его понял: он выставлял мне счет.
— В том, что золото у меня увели, тоже твоя вина есть. Играл со мной в кошки-мышки, отвлекал меня и моих патрулей, которые, как идиоты, гонялись за тобой по всему Бирюлево. Если бы не ты, ночевал бы я на даче, и тайник остался бы цел.
Он лгал, но думал, что я ему верю.
И последнее: Вика. — Он сделал паузу. — Разве не знаешь, что с чужими женами заигрывать негоже? Зачем напоил бабу до бесчувствия? Не таскался бы за ней, ушла бы она вчера со мной и осталась бы жива.
Ты все переврал, Тарасов, — сказал я. — Все было не так!
Да ладно! — резко махнул он рукой. — Оправдываться еще будешь… Ты по горло передо мной в долгу. И пока долги не вернешь, будет твоя баба сидеть на зоне до последнего звонка.
Сколько ты хочешь? — спросил я.
Все, что у тебя есть! — зло выкрикнул Тарасов. — Все! Допустим, у Анны было три кило. Значит, у тебя две доли —
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57