От моего молчания инспектор оживился и, склонив голову набок, спросил:
– И что же было дальше?
Это был первый вопрос, который он задал. Я терзал пальцами щеку, покрытую жесткой щетиной. Как только мы высадились на ледник, я забыл о бритье. У меня был с собой и станок, и баллончик с пеной, можно было каждое утро приводить себя в порядок, но я не делал этого, следуя альпинистской традиции.
Креспи нервным рывком сорвал приколотую к стенке карту Ледовой Плахи, точнее, крупный аэрофотоснимок, сделанный в таком ракурсе, что отчетливо были видны все гребни, лавинные желоба, полки и кулуары горы-убийцы. Красным пунктиром были обозначены маршруты, треугольниками – промежуточные лагеря. На вершине красовался флажок, похожий на топор.
– Когда они последний раз выходили на связь? – спросил инспектор, искоса взглянув на карту.
– Позавчера около семи утра я разговаривала со Столешко, – за Креспи ответила Татьяна. – Они готовились выходить из третьего лагеря на стену.
Я только зубами скрипнул и покосился на девушку. Вот же выскочка! Кто ее спрашивает, черт возьми! Она, безусловно, обладала привлекательным лицом, которое еще не успело испортить безжалостное солнце, но злость всегда делала меня безразличным к красоте.
– А Родион с вами не говорил? – спросил инспектор, не поднимая головы.
– Нет. Но я слышала его на дальнем фоне. Он пел.
Голос Татьяны, как у большинства альпинистов-высотников, был немного хриплым, простуженным. В другой ситуации я непременно посоветовал бы ей боржоми с молоком. Но сейчас осведомленность Татьяны выводила меня из себя, и я думал о том, как бы выпроводить ее из палатки.
– Пел? – насмешливо переспросил я и мельком взглянул на Креспи, желая убедиться, что руководитель разделяет мой скептицизм. – Он пел на высоте двадцати тысяч футов? После ночевки при температуре минус тридцать? Бред какой-то!
Бледные из-за защитной помады губы девушки были полуоткрыты и слегка вытянуты вперед, словно она в ответ на мою колкость намеревалась поцеловать воздух; ее светлые глаза отражали едкую голубизну неба, а несколько вздернутый кверху веснушчатый нос придавал ей дерзкий и упрямый вид.
– Это не бред, – спокойно ответила она. – Я отчетливо слышала, как Родион пел. И еще я хочу напомнить тебе о том, что в горах в период адаптации у некоторых людей заметно снижается интеллект. Если высота пять тысяч, то на пятьдесят процентов. Если семь – то на семьдесят. Сейчас мы находимся на высоте пять с половиной тысяч метров. Делай выводы.
Может быть, у меня в самом деле понизился интеллект, так как я не сразу понял, для чего Татьяна озвучила эту статистику. Мне казалось, что в левый висок вбивают раскаленный гвоздь. «Анальгин не поможет, – думал я. – Надо убедить инспектора в своей правоте, склонить его на мою сторону. Иначе вся эта свора сожрет меня».
Я смотрел в глаза Татьяны, на ее спокойное лицо и щеки, покрытые, как яблоки, дымчатым румянцем, и понимал, что глубоко ошибался, когда ждал от жизни в высокогорье, вдали от людей и цивилизации, простых и понятных истин.
– Мы слушаем вас, господин Ворохтин, – произнес инспектор.
– Когда я поднялся в третий лагерь, то сразу понял, что там случилось что-то из ряда вон выходящее, – сказал я, прислушиваясь к шагам Креспи за своей спиной. Он ходил между импровизированных столов. Волосы на моем затылке шевелились от движения воздуха, и это раздражало не меньше, чем сосредоточенное внимание Татьяны, сидящей рядом с инспектором.
– Что значит из ряда вон выходящее? – уточнил инспектор.
– Во-первых, крыша палатки была порвана, как если бы ее распороли ножом. Ни лавина, ни осколки ледяных линз этого сделать не могли бы.
Взгляд инспектора ушел выше моей головы. Он вопросительно посмотрел на Креспи, словно хотел получить подтверждение моим словам. Я не видел, какое выражение изобразил на своем лице американец.
– Если это могли сделать только люди, то зачем? – спросил меня инспектор.
– Чтобы палаткой больше никто не смог воспользоваться, – сказал я. – Чтобы альпинист, который поднимется в третий лагерь, был обречен на холодную и голодную ночевку, что с большой долей вероятности означает летальный исход. Иначе говоря, это было сделано для того, чтобы то, о чем я вам собираюсь рассказать, никому не стало известно.
За моей спиной раздался короткий шипящий звук, словно Креспи высморкался.
– Я обыскал весь лагерь, но под стеной нашел только ботинок Родиона и обрезок страховочной веревки. Кислород, продукты, одежда, медикаменты – все исчезло.
– Как же Родион мог идти по снегу без ботинка? – удивленно спросил инспектор.
– Никак. Он и не шел. Он падал.
– Куда?
– В пропасть.
– Зачем?
Я вздохнул и вытер пот со лба. Даже Креспи, который был бесспорным союзником инспектора, начал терять терпение.
– Господин Ворохтин утверждает, что Родиона умышленно скинул в пропасть его напарник Столешко, – пояснил он инспектору.
– Зачем?
Этот вопрос, в точности повторивший предыдущий, тем не менее пришелся к месту. Для меня он был чем-то вроде «Гюльчатай, покажи личико!».
– Сейчас объясню. Это фотография Столешко, – сказал я, протягивая инспектору полароидный снимок, сделанный мной в гостинице. Дождавшись, когда инспектор как следует рассмотрит лицо Столешко на фоне хмельной компании, я протянул еще один снимок. – А это Родион. На заднем фоне Капитолий. Но, в общем, не в нем дело… Вы ничего не замечаете?
Креспи стоял за моей спиной, изогнувшись плакучей ивой и стараясь рассмотреть снимки.
– А что я должен заметить?
Теперь и Татьяна повернулась к инспектору, пытаясь рассмотреть изображения на снимках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21