Что ты, мой дорогой друг, там - откуда твои письма дойдут сюда из прошлого, из-за океана почти символического? Я вижу, как мы уже поблекли друг для друга, и только живая память, теплеющая в письмах, преодолевает мир надгробий и незавершенных возможностей, составляющий наше одиночество. Нам даже некого назвать учителями, мы вспоминаем чужих людей, которые начинали и не пережили эпоху: теперь, спустя поколения, мы как будто бы живем заново. И не зря наше рассеивание, наш опыт по-своему новый для вечно поэтического ощущения себя бродягой. Ведь страны, где мы жили, больше нет: рассыпалась и сейчас вместе с нами покоряет иные края. Не удивляйся, если для тебя, издалека, здешняя жизнь превращается в грандиозную фантасмагорию призраков, где мы голодаем, рыщем стаями в беспорядочной войне, и уже не красное, а зеленое знамя окрашивает Россию... А для меня здесь разве существует Россия не мнимая и не хаотическая? Спустя долгие советские годы никакая память не скажет о моем праве на свой личный, организующий кусок земли. Но остаются упрямая страсть пионера и воля к порядку вещей, бесстыдная перед фактами. Так что и мои заметки вроде "письма путешественника в Пекин"... К тому же Санкт-Петербург не призрак, а напротив "камень отменный, недавно вышедший из воды на возвышенное место"... Пусть в Москве неуверенный разум бродит по осиротевшему театру сталинской столицы, и по всей России разыскивает на пепелище войн и переселения признаки, определяющие его правду и возможности. Но город, раскинутый на бездонном болоте согласно классической утопии, как будто во избежание всего былого, навеки - и это в имени Святого Петра - обращенный у моря на все стороны света... этому городу, кроме своего будущего, вспоминать нечего. В его строгих очертаниях и хаос нашего безумия складывается для меня в обновление за пределами боли от стыда, нищеты. Я даже полюбил свои одинокие дни, как наемный отшельник при усадьбе, связанный по уговору скорбеть, и так обретающийся.
Удачный расклад моих дел и хороший случай дали мне наконец занять свободную комнату - и вот, я в своем углу. "В.Остров, 20-я линия"... я бы и подумал, что это "тот самый" дом и та же фантастическая комната из рассказа поэта, которая когда-то не раз кружила моими походами. Но разве на Васильевском острове мало загадочных мест и этих дежа вю, раздвигающих фасады зданий проулками, ведущими в глухие провалы памяти? Вообще-то я надеялся, что оторопь, возникающую при нынешних сумбурных обновлениях от малейшего переезда, сгладит хотя бы испытанная на книгах фантазия, что эта фантазия - кроме здравого смысла - будет моим начетчиком и следопытом... Но дела пошли так, что вместо нее самые дикие домыслы спутали во мне все карты, пока я еще только устраивался - не без труда, признаюсь, "одолевая родной мне язык квиритов". Не то чтобы здесь на острове, как теперь повсеместно, стали заново возникать ежедневные названия и понятия, которые, - то ли в новинку людям, то ли взывая к жизни и стыду уже мифологические времена, - всегда оказываются не там, где ждали. Конечно, я не боюсь однажды получить письмо на чужое имя... люди не мечутся по вдруг незнакомым улицам, кварталы на намыве не скрылись под бушующими волнами, а быку еще, видимо, не надоело быть быком. Но все пути, проторенные нами по безликому Ленинграду, и мнимое прошлое, создававшее эти декоративные фантазии нашей культуры - истаяли, не дожидаясь и смены указателей. К тому же ты знаешь, что наш остров, расчерченный как римская колония на линии и проспекты, вообще лежит в стороне от культурного эпицентра, от музея и путеводителя Петербурга, и следы поэтов, без того петляющие, здесь теряются. Поэты не жаловали остров, они скорее наезжали сюда, чтобы верно ощутить уединение или тайну, манящую в местах неоговоренных. Эти края вроде предместья, скрытого в самом сердце города, ценой умолчания дающие сам замысел искусства. Здесь не случайно по тихим кварталам издавна разбросались ученые лаборатории, лихие закоулки и мастерские художников - а со взморья как на ладони представляешь себе всю городскую дельту и ее морские пути вдаль... Что касается тайны, не кроется ли она в упрямстве, однако и в непреодолимой стыдливости души парвеню? Итак, я плутаю по острову, благо за последние годы с упадком муниципального сообщения он почти что совсем обособился. Намаявшись, сперва вынужденный из-за любого необходимого мне пустяка пускаться почти наощупь в переплеты каждый раз неожиданного, а вечером и опасного города, я однажды набрел на спрятавшийся между домов маленький Иностранный переулок. Это смешно, но пойми, что значит в нашем запустении хотя бы случайное, но к месту слово: я вдруг ощутил себя Робинзоном, которому мертвый корабль привез соль и спички. Я прошел этим переулком как бы в другой мир, и меня больше не соблазняют прежние побуждения. Я зажил начеку, своим домом. Потускневшие изыски моего жилища, резное и мореное дерево, напоминают выгоревшую камеру голландской трубки; прохожий, наконец поселившийся, из своего окна я могу только следить за неожиданными совпадениями жизни и памяти, идей и событий - разыгрывающимися передо мной не в шахматной череде, а пятнами в прихотливых порядках "белого" ар деко: словно отвыкшие и скучающие игроки по-разному пробуют фигуры, собранные вразнобой, а те спазматически путаются по полю в клубах табачного дыма. Таким образом начинается, как говорят итальянцы, фумистерия.
Нечасто наведываясь из дому, я всегда готов найти только то, чего не искал. Неспособный понять то, что мне говорят, и поэтому сам уже не разбирая своих выражений, я слышу бродящий по улицам наговор, незнакомые дерзкие языки, пробуждающие во мне далекие закоулки тартарии, завязывающие вокруг драки, слепые беседы и шашни, и многие небезопасные случаи.
1 2 3 4 5 6 7 8