Кондратьев Василий
Мурзилка
Василий КОНДРАТЬЕВ
МУРЗИЛКА
Шамшаду Абдуллаеву
...Вы же знавали того самого Мюгюэта, всегда с флердоранжем в руке? Так вот! Он отравил себя глазом трупа.
Ксавье Форнере
Для читателя лучшее, что удалось в наши глянцевые, сказочные времена Андре Бретону, - то, как он заставлял его признавать за одиноким искусством жизни подлинное, сродни магии, творчество. Из всеобщей истории экстравагантностей он вынес перед нами его философский камень, преображающее косность любых условий доблестное бескорыстие. Так или иначе, его рассказам мы обязаны примерами чистоты "деяния", прогулок по жизни, за которыми все качество творения проявляется очевидно и, как говорится, без рук. Эти люди никем не заняты, от них поочередно отказались история, этика и медицина, поэтому случайные доброжелатели принимают их за художников, и по-своему правы. Однако это художество темное, как ночная Венера, которая не продается, и не купить. Странности судьбы, напоминающей истовый и бесполезный труд китайского резчика, ближе всего поэзии, искусству настолько же неуловимому, избегающему слов таким образом, что те переворачиваются, как побитые мишени, картинка, которая, по воле своего лукавого мастера подвешенная вниз головой, дает неожиданный пейзаж. Бретон, учившийся медицине, разбирался в симптомах. Как испытанный библиофил, поэт искушал своего читателя Книгой Истории, раскрывая ему незамеченные ссылки, комментарии и нота бене, так, что она вдруг каббалистическим образом исчезала вокруг него. Я слышал, это та самая "Черная Книга", о которой давно рассказывают на Украине, что она под спудом, ее знают только волхвы и чаровницы, а найдется она в последние времена. Еще говорили, и более правдоподобно, что это - рукопись сошедшего после переворота с ума профессора из Петербурга, одно время ходившая у оккультистов, после расстрела последних то ли сгоревшая, то ли пропавшая в коммунальных катакомбах. Возможно, кто-то и сейчас надеется найти ее неразобранной, в спецхране или в одном Большом Доме на Литейном проспекте. Призраки желаемого чувства, восковые персоны и дежа вю, сквозняки, гуляющие в провалах нашей сентиментальности, дают эти легенды, привычки, упрямые суеверия. Ведь почти все, что мы помним из нашей жизни еще сорока лет тому, сказки. Но неизвестное, скрытое от уверенной подслеповатости, обладает еще большей силой, чем знание. Это незримая сумма судеб, забытых или обманутых нашим воображением, ведет нас по Петербургу в тумане, постукивая белой тростью. Позже, вечером, когда проходишь по недавно еще солнечной стороне Невского проспекта, в толпе возникает ощущение, что, как в "Оле Лукойе", дух прожигателя жизни бродит, заглядывая в витрины, выстукивает по запертым дверям, прислушиваясь, как щелкают цифры автоматического казино. В этих местах, не доходя до Вокзала, он потерял жемчуг, рассыпавшийся по тротуару, в сумерках это легко спутать со светляками, пургой носящимися вокруг от сутолоки и электричества, к тому же, прошлое и теперь создает просто невыносимую давку. Он в белом плаще, шляпа, трость и перчатки - все белое, и сигарета, и даже очки изморозились. В старину те, кто его видел, принимали за мельника, и правда, у него есть свои чары. Но меня, когда я спускаюсь от этих миазмов в кафейный подвал, кроме загадки не покидает и суеверный страх. Я помню поверие, что это самоубийцы имеют несчастную, беспокойную слабость покидать свое тело, блуждать, как бродили при жизни, по улицам, от скуки одолевая нас кошмарами и заставляя проделывать странные вещи. Ведь именно скука, говаривал Жак Риго, доведет до Рима. И еще мысли: только ли те самоубийцы, кто с силой и разом вышли из физической жизни, нет ли здесь и другого порядка вещей, а значит, и патологии? Какие ее правила, не представляет ли и моя жизнь ее случай, о котором еще неизвестно, нет ли такого яда, который я очень давно, ничего не зная, впитываю, и в чем он, если я все ищу, не нахожу ничего? Не составляют ли все эти люди, которые так очевидно объединяются в моем сознании, сговора, тайного общества, особенно властного и разветвленного потому, что его нет? Да, и еще почему самоубийство всегда как-нибудь связывается с любовью? Если от таких людей остаются книги, то чаще чужие, даже и не на память, а просто случайно зачитанные навсегда. У меня тоже от приятеля, которого нет, лежит довольно истрепанная книжка с еще, кажется, новеньким его экслибрисом. Это старинные выпуски "Приключений Мурзилки и лесных человечков", не тех, впрочем, которые поменяли свои метрики и нанялись в "Рабочую газету", - теперь они получают карточки старых большевиков, - а еще петербуржцев, потом эмигрантов. Книга, изданная в Париже, пахнет трухой и паленым. Знак моего приятеля, маленькая ксерография, изображает древнейший со средневековья экслибрис. На нем виселица, повешен Пьеро в своих балахоне и шапочке, под виселицей скрипка и трубка. Надпись на "поросячьей" латыни французских студентов, как обычно, о том, что здесь повешен Пьеро, не вернувший книжку. От нее еще больше не по себе, потому что в клубах зеленоватого дыма, где приятель пытался углядеть себе одну дамочку, его вынесло за окно, и свысока; как я теперь отдам его книгу? Что меня ждет, если я не могу понять, как это человек, после кофе спокойно выкуривший - до фабрики - свою папиросу, встает, закладывает книжку и, накинув пальто, выходит из комнаты в никуда, бросив спичку на ворох бумаги, раскиданной по столу? Я не случайно спутал последний вечер моего приятеля с первыми страницами "Шампавера"; часто, думая о нем, я вспоминаю Петрюса Бореля, пугающего поздних парижских прохожих своей причудливой накидкой "цвета польской крови".
1 2 3