В метро,
замечая за окнами мелькающие во мраке тоннеля двери, я
спрашиваю себя, нет ли за ними пути: мне кажется, что я
каждый день слепо проезжаю по неузнаваемо чуждому городу,
хотя замечаю тот, который старательно удерживаю еще в памяти.
III
Не знаю, что была для меня эта моя комната, кроме
удобного помещения для времени, которое я мог переждать, сидя
или лежа на диване, иногда нетерпеливо прохаживаясь. Сперва
ненадолго, днем или ночью, чтобы придти в себя; постепенно я
стал прибегать к ней все чаще, несколько раз по часу и больше
в сутки, и так до тех пор, пока я не начал проводить здесь
день за днем, только изредка выбираясь на улицу за кофе и
бутербродами. Не могу сказать, что с тех пор эта комната
изменилась: однако просыпаясь, я иногда застаю за окном новый
вид, а спускаясь на улицу, я, бывает, не могу найти моего
кафе или магазина, и возвращаюсь домой голодным. Но чаще
всего наутро какой-нибудь особенно приятной ночи я с трудом
узнаю самого себя в зеркальце, которое достаю из секретера,
чтобы привести себя в порядок. Меня удивляет то, что ни один
из моих редких друзей не замечает, кажется, этих разительных
перемен моей внешности. Похоже, что со временем я превратился
в новейшего Дориана Грея, чудом уцелевшего после своей
катастрофы. В таком случае, я достаточно умелый имперсонатор,
которого выдают только зеркала и тень.
Может быть поэтому до моего слуха иногда доносит то,
чего я не вижу ни наяву, ни во сне, как будто бы я могу
испытывать еще многое, о чем не подозреваю. Это началось,
когда я вел еще вполне занятую и светскую жизнь. Однажды,
вернувшись домой после веселого вечера, я сразу же упал спать
на диван, и во сне передо мной все еще мерцало то же
танцующее и громкое застолье многочисленных гостей, чьи
голоса постепенно сливались в однообразно резкий щебет, в
котором я мог различить лингвистические пируэты, рождающие
чрезвычайные метафоры, в то время, пока картина меркла прямо
на глазах, как зал перед концертом. Тут я проснулся от
какого-то толчка, и сел, еще ничего не понимая вокруг,
оглядывая комнату, с пока непонятной головной болью. Это
щебет, когда я очнулся, не перестал и звенел у меня в ушах,
как глухая неотвязная мантра. Мне слышались то понятные, то
непонятные или совсем неразличимые слова, иногда в скомканных
фразах, в которых проскакивали просто несусветные фонемы. Так
бормотало, однако, все тише, сливаясь с шумом, доносившимся
из окна, и потом еще различимое в этом шуме, хотя бы как
отзвук в памяти. Наконец я овладел собой и, побродив по
комнате, пришел к тому, что от алкоголя со мной ночью
случился припадок музыкальной эпилепсии. Сейчас, судя по
рассвету, было около пяти утра; я привел себя, как всегда, в
порядок, и отправился из дома на воздух, в парк; прямо передо
мной, лязгая и раскачиваясь, проехал ранний трамвай; когда я
уже направлялся по аллее, сверху по железнодорожному мосту
прогрохотал первый поезд.
Ближе к осени, я как-то раз пришел к себе под утро,
после долгой неодинокой прогулки по Островам; однако мне не
спалось, ложиться было не нужно, и я развлекался, разглядывая
красивые открытки, которыми обклеил и стены и даже потолок
комнаты. Начинался дождик, и его шепот очень сладко и
гармонично слышался с улицы, напоминая песенку "Анни Лори".
Под эту мелодию, неотвязную, как прежние галлюцинации моего
слуха, я почти забылся, если бы через несколько минут звук не
обострился, снова перерастая в резкий наговор, в то время,
как огненные стекла вдруг задрожали, и заныли, кажется, даже
стены и тот диван, на котором я растянулся. Неоткуда сверху,
особенно громко после ночного перерыва, простучала
электричка. Почти тут же внизу под окном пошел и трамвай, с
тем же лязганьем, передающимся как бы всей комнате и опять
рождающим в моей голове странные звукосочетания. Мне удалось
поймать отрывками несколько фраз: если не ошибаюсь, на очень
странном романском диалекте. Чуть позже я смог уловить и
невнятные отзвуки родной речи.
Все это навело меня на идею, что изредка испытываемые
мной "голоса" являются своего рода радио, на передачи
которого можно настраиваться по желанию, и что их, кроме
того, можно записать. Для этого мне потребовалось изучить,
кроме стенографии, азбуку фонетической транскрипции, и только
маниакальное упрямство, с которым я начал вникать во все
более занимательный ропот эфира, заставило меня научиться
сочетанию того и другого. Это оказалось намного труднее, чем
составить точное расписание, по которому мимо моего окна
проходили трамваи и поезда. Остается представить себе,
насколько я привязался к дому, постепенно теряя интерес к
прежним уличным забавам. Некоторое время я еще много бродил
по городу, разыскивая по магазинам и по друзьям всякие
мелочи, которые могли бы сыграть как удачные резонаторы, и
понемногу уставлял этими вещицами подоконник. Под конец, я
нашел простое решение. Сжимая в зубах лезвие бритвы, я водил
им по очереди по разным предметам, которые лучше всего
передавали желаемый трепет.
Я уже многое слышал и много записал, складывая
нарастающий архив в большие картонные коробки, которые теперь
составляют основной груз моего багажа. Преодолены многие
затруднения, и единственное неудобство, приобретенное мной с
новым образом жизни, в моей рассеянности и в том, как я
глотаю слова, которые от меня иногда требуются по делу. Здесь
тоже причина моего уединения. Мои занятия выработали во мне
тонкий слух, и теперь я могу уже без усилий прослушивать все
вокруг.
1 2 3 4 5