Из огромной бесформенной глыбы возникают фигуры рабов: головы, плечи, торсы, – устремленные к свободе, но наполовину увязшие в камне. Есть души, Рейес, мятущиеся и томящиеся в плену. Есть души, которые пытаются вырвать себя из собственной бесформенности. Сломленный и покалеченный, Эмилио Сандос упорно продолжает искать смысл в том, что с ним случилось. Он все еще старается найти во всем этом Бога.
Несколько секунд Фелипе Рейес осмысливал сказанное и, хотя он был слишком упрям, чтобы сразу согласиться с Джулиани, все-таки признал:
– Выслушав его исповедь, мы помогли ему.
– Да. Мы помогли ему. И должны помогать снова и снова, пока он не найдет смысл.
В этот миг вся размеренная, благоразумная, полная сдержанности и здравого смысла жизнь Винченцо Джулиани показалась ему пустой и суетной.
– Он истинный праведник, Рейес. Всегда им был. Он еще крепко увяз в бесформенном камне, но сейчас он ближе к Богу, чем любой из нас. А у меня даже нет мужества, чтобы завидовать ему.
Они еще долго сидели в золотистом свете и мягком воздухе угасающего августовского дня, слушая тихие звуки сада. Затем к ним присоединился Джон Кандотти. Остановившись напротив скамьи, по другую сторону садовой дорожки, он грузно опустился на траву, положив голову на руки.
– Тяжело? – спросил отец Генерал.
– Да. Очень.
– Почему погибла Аскама?
– Наверное, это можно назвать неумышленным убийством. Джон лег на спину, примяв траву.
– Нет, – поправил он сам себя. – Это не был несчастный случай. Он намеревался убить, но при самозащите. А что погибла именно Аскама – трагическая случайность.
– Где он сейчас?
Кандотти устало посмотрел на них.
– Я отнес его в его комнату. Спит мертвым сном… Зловещая метафора. В общем, он спит. С ним Эд.
После паузы он прибавил:
– Надеюсь, Эмилио полегчало. Лучше бы мне никогда не слышать такого, но я действительно думаю, что теперь ему лучше. – Джон ладонями закрыл глаза. – Видеть все это в снах. Друзей, детей… Теперь мы знаем.
– Теперь мы знаем, – согласился Джулиани. – Я все пытаюсь понять, почему подозрение в проституции казалось менее ужасным, чем открывшаяся истина. Тот же самый акт физической близости.
Сейчас он не был отцом Генералом. Он был просто Винчем Джулиани, не знающим всех ответов. Сам того не сознавая, он шел тропой рассудительности, по которой следовала в самые страшные для нее годы София Мендес.
– Полагаю, у проститутки есть по крайней мере иллюзия собственного достоинства. Это сделка. Предполагается какой-то элемент согласия.
– В проституции больше достоинства, – грустно предположил Фелипе Рейес, – чем в групповом изнасиловании. Даже если это группа поэтов.
Внезапно Джулиани поднес ладони ко рту:
– Как страшно думать, что тебя соблазнил и изнасиловал Господь.
«А затем вернуться обратно и сдаться на нашу милость», – уныло подумал он.
Джон сел и воспаленными глазами уставился на отца Генерала:
– Вот что я вам скажу. Если выбирать между презрением к Эмилио и ненавистью к Богу…
Прежде, чем Джон успел сказать что-то, о чем бы потом пожалел, вмешался Фелипе Рейес:
– Эмилио не заслуживает презрения. Но Господь не насиловал его, даже если сейчас Эмилио понимает это именно так.
Откинувшись на спинку кресла, он посмотрел на древние оливы, обозначавшие границу сада.
– Есть старое еврейское предание, в котором говорится, что в начале времен Бог был повсюду и во всем. Но чтобы завершить сотворение мира, Богу пришлось, так сказать, освободить от Своего присутствия часть Вселенной, дабы там могло существовать что-то помимо Него. Поэтому Он сделал вдох, и в тех местах, откуда Бог удалился, существует мироздание.
– Значит, Бог просто ушел? – спросил Джон, сердясь на то, что Эмилио переживал как личную трагедию. – Покинул мироздание? А вы, приматы, копошитесь и разбирайтесь без меня.
– Нет. Он наблюдает за нами. Он радуется. Он плачет. Он следит за духовной драмой человеческой жизни и придает ей смысл тем, что любит нас и помнит.
– Евангелие от Матфея, глава десятая, стих двадцать девятый, – негромко произнес Винченцо Джулиани. – «И ни одна малая птица не упадет на землю без воли Отца вашего».
– Но птица все-таки падает, – сказал Фелипе. Какое-то время они сидели молча, и каждый думал о своем.
– Знаете, он всегда был хорошим священником, – снова заговорил Фелипе, вспоминая, – но в то время, когда они планировали миссию, что-то в нем изменилось. Это походило… я не знаю, как сказать, но временами он прямо-таки… воспламенялся. – Фелипе красноречиво взмахнул руками. – В его лице проступало что-то возвышенное, прекрасное – и неземное. И я думал: вот высшая награда для священника… Словно бы Господь принял его любовь и воздал за нее сторицей.
– А теперь, – произнес отец Генерал усталым голосом, сухим, как августовская трава, – медовый месяц закончился.
Солнце было уже довольно высоко, когда Эдвард Бер проснулся от звяканья чашки, неловко поставленной на блюдце. Моргая, он приподнялся из деревянного кресла, в котором провел ночь, и застонал: ноги затекли и не слушались. Затем увидел Эмилио Сандоса, стоявшего у ночного столика и осторожно опускавшего на него чашку с кофе; сервоприводы разжали хватку почти столь же быстро, как это сделала бы здоровая рука.
– Который час? – спросил Эд, потирая шею.
– Начало девятого, – отозвался Сандос.
Он присел на край кровати, глядя, как брат Эдвард потягивается и трет глаза.
– Спасибо. За то, что остались со мной. Брат Эдвард пытливо посмотрел на него.
– Как вы себя чувствуете?
– Хорошо, – ответил Эмилио, и его слова прозвучали непривычно легко и свободно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162