Несмотря на имя и внешность, акцент у Софии был не испанский. И не греческий. Ни французский, ни итальянский, ни любой другой, какой Эмилио смог бы распознать. Ее целеустремленность он объяснял тем, что у Мендес сдельная оплата: чем быстрее работает, тем больше получает. Это предположение вроде бы подтвердилось, когда однажды она отчитала его за опоздание.
– Доктор Сандос, – сказала Мендес. Она никогда не называла его «отцом». – Ваше руководство платит за этот анализ большие деньги. Вы находите забавным тратить их средства и мое время?
Единственный случай, когда она сказала что-то о себе, произошел ближе к концу занятия, которое смутило Эмилио настолько, что даже снилось ему однажды, после чего он проснулся, ежась от воспоминаний.
– Иногда, – сообщил он Софии, наклонившись вперед через стол и не сознавая, как это может прозвучать, – я начинаю с песен. Они служат для меня чем-то вроде скелета грамматики, на которую нужно нарастить плоть. Песни желания – для будущего времени; песни сожаления – для прошедшего времени; песни любви – для настоящего.
Услышав собственные слова, Эмилио покраснел, чем усугубил ситуацию, но Мендес не оскорбилась; на самом деле она словно бы не заметила ничего, что можно неверно истолковать. Вместо этого София, похоже, поразилась совпадению и посмотрела в окно, чуть приоткрыв рот.
– Как интересно, – сказала она, будто все, что Сандос говорил до сих пор, не являлось таковым, и задумчиво продолжила: – Я делаю то же самое. Вы замечали, что в колыбельных почти всегда преобладают глаголы повелительного наклонения? А затем этот момент прошел, за что Эмилио Сандос возблагодарил Бога.
Хотя занятия с Мендес выматывали и даже несколько угнетали, он нашел им противовес в одной необычной студентке, изучавшей латынь. В свои почти шестьдесят Энн Эдвардc была изящной, подвижной и интеллектуально бесстрашной, с густыми белыми волосами, стянутыми в опрятную французскую косу, и очаровательным смехом, часто звеневшим в классе.
Через две недели после начала курса Энн подождала, пока остальные студенты покинут комнату. Эмилио, собиравший записи со стола, вскинул на нее вопрошающий взгляд.
– Вам разрешают выходить вечером из своей комнаты? – спросила она. – Или для красавчиков вроде вас вводят комендантский час, пока они не одряхлеют?
Эмилио стряхнул пепел с воображаемой сигары и пошевелил бровями:
– Что у вас на уме?
– Ну, я подумывала предложить, чтобы мы нарушили наши клятвы и на выходные сбежали в Мексику, дабы предаться похоти, но у меня домашнее задание, – сказала Энн, прокричав два последних слова, – поскольку некий профессор латыни, по моему скромному мнению, слишком торопит нас с освоением творительного падежа. Поэтому почему бы вам просто не прийти ко мне поужинать в пятницу вечером?
Откинувшись в кресле, Сандос посмотрел на нее с искренним восхищением.
– Мадам, как я могу устоять перед таким предложением? – спросил он. И, наклонившись вперед, прибавил: – А ваш муж там будет?
– Да, черт побери, но он очень либеральный и терпимый человек, – заверила Энн, усмехаясь. – И рано засыпает.
Эдвардсы жили в квадратном, удобном на вид строении, окруженном садом, в котором, как с удовольствием отметил Эмилио, кроме цветов росли помидоры, тыквы, салат-латук, морковь, перец. Сняв садовничьи перчатки, Джордж Эдвардc поздоровался с ним из переднего двора и помахал рукой, приглашая в дом. Хорошее лицо, подумал Эмилио, полное юмора и приветливости. Возрасттакой же, как у Энн, полная голова седых волос и подозрительная худоба, которая ассоциируется с хроническим ВИЧ или с токсичным гипеотиреозом… или с пожилыми бегунами. Бег – наиболее вероятное объяснение. Похоже, мужик в отличной форме. Не из тех, улыбнувшись про себя, подумал Эмилио, кто рано ложится спать.
Энн находилась в большой, ярко освещенной кухне, продолжая готовить ужин. Эмилио узнал запах мгновенно, но прошла секунда, прежде чем он вспомнил название. А вспомнив, упал в кресло и простонал:
– Dios mio, bacalaitos! Энн рассмеялась.
– И асопао. С тостонес. А для десерта…
– Милая леди, забудьте про домашнее задание. Сбегите со мной, – взмолился Эмилио.
– Tembleque! – объявила она, торжествуя, очень довольная тем, что угодила гостю. – С меню мне помог мой пуэрториканский друг. На западной стороне есть чудесный colmado. Там можно купить batatas, yuca, amarillos. – что угодно.
– Возможно, вы не знаете, – сказал Эмилио – лицо искреннее, глаза пылают. – В семнадцатом веке был пуэрториканский еретик, который утверждал, что Иисус поднял Лазаря из мертвых с помощью бакалау. Епископ сжег беднягу на костре, но сперва его накормили обедом, и он умер счастливым человеком.
Смеясь, Джордж вручил Сандосу и Энн заиндевевшие широкие бокалы с кремовой жидкостью, покрытой пеной.
– Бакардинское anejo, – благоговейно выдохнул Сандос. Джордж поднял свой бокал, и они выпили за Пуэрто-Рико.
– Итак, – сказала Энн серьезным тоном, с вежливым интересом приподняв изящные брови, – воплощенное приличие, если бы не очевидное намерение приложиться к напитку. – Что представляет из себя целибат?
– Это такая подлянка! – со всей искренностью живо ответил Эмилио, и Энн поперхнулась.
Он вручил ей платок, чтобы вытерла нос, затем, не дожидаясь, пока она придет в себя, встал и, сделав серьезное лицо, обратился к призрачной толпе на собрании Двенадцатого Шага прежних времен:
– Привет. Меня зовут Эмилио, и хотя я не могу этого помнить, мой нереализованный внутренний ребенок является, по-видимому, косвенным сексуальным наркоманом. Поэтому я полагаюсь на воздержание и вверяю себя Высшей Силе… У вас капает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162