Подошла к нам. Глаза веселые.
Жорка сунул руку под стол, чем-то щелкнул и вновь протянул мне… Только это уже трудно назвать кистью – пальцы словно без костей, причем вывернуты. Жорка тряхнул ими, и они, как щупальца у кальмара, затрепетали. У Милки челюсть отвисла.
– Йога, – пояснил Жорка, и его пальцы стали гнуться в нужном направлении. – Раньше много чего умел.
– А зачем? – спросила Милка. – Ясное дело, интересно смотреть, даже жутковато, но к чему?
– Для здоровья… – Жорка осекся. – Переборщил я малость. Где-то упустил, недоглядел… Хотите, суну голову в ведро с водой и продержусь без воздуха десять минут?
– Я тебе суну, – послышался старческий голос. Перед нами возникла Архелая-Анна. Она стояла опершись на суковатую палку. На голове зеленая косынка. Платье сатиновое, такого же цвета выгоревшей зелени, шерстяная кофта нараспашку.
– Показал уже… На краю могилы стоишь. Или оклемался?.. – Старуха оборотилась к нам: – Привезли его, горемыку, в обоссанных штанах, грязного. Двух слов сложить не мог… Выцарапала его, сокола, а он… Издалека будете? – спросила она, утирая уголком косынки слезящиеся глаза.
– Из Ленинграда. – Я незаметно тронул Милку за колено. – Старатель я… Извините, что без приглашения.
Я доверился в этот момент собственной интуиции. Какая там мафия, наркоманы, когда перед мной стоит белая ворожея, – сейчас я был уверен в добром начале старухиных дел. Жорка – йог-недоучка, а вон как она с ним цацкается, выхаживает!
– «Посох» – так? Очень даже интересно. – Старуха пожевала губами уголок косынки, поправила складки кофты спереди, – А чего извиняешься?.. Мне в радость ваш визит. И она?
– У меня ларингит… хронический, – ответила Милка, суетливо прикрывая ладонью вырез маечки. – Лечиться хотела бы.
– А извинился я потому, что «Посох» получил от вас письмо, – напомнил я.
– Так-так, – сказала старуха, разглядывая Милку. – Горло поправить можно… А ведь я была в Петербурге. Пташкой порхала… Белые ночи, Казанский собор – было ли все это?..
Была пташкой, подумал я, глядя на Архелаю-Анну: блеск в зеленых глазах – видимо, воспоминания ворохнули что-то приятное в душе.
– Зайдем в избу, жарко… А ты сиди, голубок. – Старуха погрозила Жорке пальцем. – Солнце-то какое сегодня!
Он хотел что-то возразить, но… закрыл глаза и устало опустил голову на столешницу.
Я выскочил из-за стола. И вовремя. Чуть не упала старуха. Успел подхватить.
– Больше века на свете живу, – проворчала она, выпрямляясь. – Как звать-то тебя?.. А меня шарлатанкой обзывают… Да…
– Растерялся маленько, – сказал я, выдержав пытливый взгляд ворожеи. – Страхов про вас наслушался. Выдумывают, наверное.
– Страхов?.. Ладно, что люди боятся, но ведь и я боюсь… Крепкие руки у тебя, сынок. От природы иль железо тягаешь?
– От деда. Кузнецом он был.
Мы медленно двигались к покосившемуся крыльцу и разговаривали о редких в нынешнее время профессиях. Но я автоматически анализировал каждое сказанное старухой слово. Чего ей-то бояться? По-моему, в ее возрасте исчезают эмоции, по крайней мере все должно притупиться и быть близким к нулю.
В избе прохладно. Пахло коровьим навозом и парным молоком. Усадив старуху за стол, сел на топчан и мельком оглядел комнату.
– Газеток не привезли? – спросила хозяйка дома. «Кабы знать, что тебе газеты потребуются».
– В какое время живем? – Она блеснула глазами и колупнула пальцем пятно парафина на поверхности стола. – Мне обычно привозят газетки… Правда, ты впервой ко мне… И не думала, что доживу до такого времени. – Скрипнув стулом, она повернулась к Милке, устроившейся у печи на низенькой скамеечке.
– А чего хорошего? – с вызовом спросила девушка, вытянув ноги и сложив руки на груди. – Перепуталось все. Раньше хоть не знали ничего, а теперь – Сталина хают, Брежнева… Вспомнить некого. А рабочий как тянул на хребте государство, так и сейчас. О деревенских мужиках не говорю.
Старуха бросала на меня внимательные взгляды. Казалось, регистрирует каждый мой вздох.
– Верить, сударушка, надо в доброту. В каждом человеке она есть. В каждом.
– Абстракция, – сказал я, решив вступить в разговор, – Доброта – дефицит, как и черная икра.
– Я вспомнила учительницу, – улыбнулась Милка. – Она так и не вышла замуж из-за доброты. «Ах, Пушкин! Ах, Камоэнс! Какая вера в разум!» – ладони к груди, глаза закроет. В сорок с лишним лет еще девочка! Треть получки ежемесячно в какие-то фонды посылала. А сама в заштопанных чулках ходила.
А мне нравились рассуждения хозяйки лесного домика. Но раз так, пусть поделится секретами знахарского искусства. Вот и проверим прямо сейчас, чего стоят ее слова о вере в доброту.
– Вы таите от людей свои знания. Зачем? – Я смотрел в ее глаза не мигая. – Легко говорить о торжестве добра.
– Кто тебе сказал, что я что-то прячу? – В ее глазах мелькнул блик любопытства. – Ты знаешь, сколько я писем посылала?.. А Жорка, которого врачи лечить отказались?.. Меня, сударь, очень известный в науке человек дурой обозвал. Хочешь, покажу письмо?
– Я знаю другое письмо, в котором вы отказались сотрудничать с «Посохом». – Поймал себя на том, что говорю с ней дурным тоном. Поспокойнее надо, культурнее.
– Сударь, я не писала писем «Посоху». «Вероятно, она будет отрицать и случай с Дятлом», – подумал я, решив пока не упоминать имени искалеченного старателя.
– Мне запретил писать «Посоху» ваш приятель, коллега.
– Дятел?! – невольно воскликнул я, забыв, что письмо было получено еще до приезда Дятла.
– Вы имеете в виду того, кто сбежал?.. Слабый человек. И очень впечатлительный. Жаль его… А запретил писать тот, кто первым посетил меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72