При нашем свиданье она сказала: станем любить друг друга за тех, кого уже нет. С тех пор мы писали поверх письма: я – «Старшей сестре», а она – «Средней сестре». Потом мы должны были уехать каждая в отдаленный край, и вот, печалясь предстоящей разлукой, я сложила:
На север весной
Донесут гусиные крылья
Посланья твои.
Они чертить не устанут
Мое имя на облаках.
И «старшая сестра» писала – вначале с дороги, а потом из Мацура, что в провинции Хидзэн, где она поселилась; а «средняя сестра» отвечала ей из провинциальной управы Этидзэн:
Сердце мое
Полно ожиданьем встречи.
Бог Чистых зеркал,
Покровитель Мацура светлый,
Верно, узрел его с небес.
Ответ пришел уже в следующем году:
После многих скитаний
Я о новой встрече молилась
Богу Чистых зеркал.
Кто в нем тогда отразился,
Сможешь ты угадать?
Но весной следующего года в месяце Яёи – месяце «густеющих трав», как раз тогда, когда эти стихи пришли к Мурасаки, и в то время, когда бывший доверенный министр Фудзивара Корэтика, которого доставил в Дадзайфу к месту изгнанья именно Корэтоки, получил помилование и возвратился ко двору, – Нагико и ее годовалый ребенок захворали и умерли. Безутешная в своем горе Мурасаки в конце концов, пока ее не застала зима, одна уехала из опостылевшего ей снежного края, вернулась в столицу и недолго спустя, поддавшись пылким уговорам Нобутака, вышла за него, но… их новорожденная дочь оказалась уже посмертным его даром. В конце четвертой луны третьего года Долгой Общности он, подобно Нагико, подобно многим другим, стал жертвой повальной хвори. Мурасаки осталась вдовой в двадцать восемь лет.
Фудзивара Нобутака был человеком весьма замечательным. Мурасаки была от природы наделена не по-женски сильною волей, но только он, Нобутака, умел пробудить все множество ее дарований и редкостных качеств души, и делал он это до того искусно, что Тамэтоки лишь диву давался. Он приводил ее в гнев, дразнил злословием, повергал в унынье, а потом так славно смешил. Она плакала от радости и чувствовала себя настоящей женой. Он был ей супругом, но как всемудрый отец ласкал ее, делая при этом вид, будто смиренней его нет никого на свете.
Словом, у Тамэтоки была дочь, не знавшая до времени особенных печалей, но вот она потеряла ближайшую подругу, затем лишилась мужа – и совершенно переменилась. Сколько раз он осекался, видя ее упрямое бесстрастие, слыша, как она с лицом, отрешенным от самой мысли о возможности земного счастья, бормочет свое неизменное: «В мире все преходяще», «Мир исполнен горечи». Когда заболела его любимица Катако и все в доме переполошились, она сложила холодновато-негромкие, сдержанные стихи, чуждые всякой тревоге.
Тамэтоки, один, дрожащими пальцами листал «Изборник» все дальше, вслед за скорбными думами дочери.
Она уехала в отдаленный край и там умерла. Мне рассказали об этом возвратившиеся в столицу ее отец и братья.
Знать бы, где пролегла
Ее тропа в облаках,
Навестить бы ее…
Невесть в какой стороне
Гусь от вереницы отстал.
Потом он прочел стихи той поры, когда дочь надела темно-серый траур по мужу. Вот и стихи, которые она сложила в ответ на его утешения. Так какая же мысль заложена ею в «Изборник»? Что она хотела сказать, моя Мурасаки Сикибу, отбирая эту сотню стихов и расставляя их между двумя смертями – Нагико и Нобутака, по четырем годам своей жизни? Чтобы не смотреть на дрожащую тень па стене, он опустил голову – и вдруг все понял и опять кивнул головой. Так вот он какой, этот «Изборник»! «Изборник» тех, кто ушел. Тех, кого она лишилась. И «Повесть о Гэндзи» – это повесть, написанная человеком, создавшим такой «Изборник». И «Дневник» тоже.
«А не приняться ли тебе хоть за повесть?» – сказал ей отец. Такако тогда только тихонько кивнула в ответ. Но того, что она в этот миг молча глянула в бездну, ту самую, где блуждают и мучаются обыкновенные люди, простецы, не умудренные светом истины, и на лицо ее упала какая-то тень, – всего этого Тамэтоки не дано было разглядеть. Да и что он мог, обыкновенный стареющий родитель? Лишь попусту вздыхать о се горестной судьбе.
Между тем отцовский совет, данный скорее в утешенье, не пропал впустую. Как удивился Тамэтоки, когда дочь впервые принесла ему рукопись: не соблаговолит ли батюшка прочесть? То была глава «Юная Мурасаки» из ее будущей повести. Потом явились на свет главы «Празднество осенних кленов», «Пир вишневых цветов».
Он и сам теперь не сразу припомнит, что его подтолкнуло на подобный совет. Правда – и он хорошо знал об этом, ведь он был ей наместо матери, – Такако вместе со старшей сестрой и с Нагико, двоюродной, зачитывались старинными повестями. Они читали их вслух, хвалили, бранили, вместе переделывали их на свой лад и обсуждали написанное. Нагико тоже увлеклась этой игрой, но Такако их содружество нравилось в особенности. Она и в «Дневнике» вспоминает о своей детской любви к романам.
А у него перед глазами девочка, которая изо дня в день старательно подглядывает и подслушивает уроки китайской словесности, даваемые отцом ее младшему брату Нобунори; ей это непременно нужно, чтобы выдумка в ее рисунках к повестям выглядела правдивой. Злые языки при дворе прозвали ее «ходячим сводом японской истории» – и поделом: вот где проявилось усердие, которому позавидовал бы любой ученый муж! С такой изумлявшей Тамэтоки волей и мощью вела она свой рассказ, главу за главой: «Священное дерево Сакаки», «Селенье, где облетают вишни», «Отъезд в Сума»… И уже Такако, дочь Тамэтоки из рода Фудзивара, зовется не дворцовым прозвищем Тосикибу – некая «госпожа То» (по первому иероглифу фамилии Фудзивара на китайский лад), но особенным именем Мурасаки Сикибу – госпожа Мурасаки, и это имя у всех на устах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10