Жила она, как горох при дороге. Кто не идет, тот и скубнет. Старушка не жаловалась. Находила всему оправдание, и не было у бедной сил отказать горемыкам.
– Разве ж я не вижу? С голыми руками идут, все в домах побросали… Осень подходит, там и зима. Если фашиста не прогонят, помирать нам с голодухи. Кто помоложе да понахальней, из колхоза тащат, сколько осилят. Чужим-то добром дарят полным ведром… А может, и так хорошо? Все лучше своим, чем Гитлеру… Наши вернутся ли?
– Вернутся, бабушка, непременно вернутся.
– И я так думаю, что вернуться должны… Да, говорят, колхозов больше не будет…
Не первый раз слышала я такие разговоры, и очень они меня злили.
– Кто вам сказал? Как же так, без колхозов?
– И я так думаю, – соглашалась бабушка, – без колхозов, как же? Дураки повыдумали… Нам без колхозов никак нельзя… Вот старосту назначили для нового порядку, все записывает: кто что взял, что утягнул… Может, для них, а может, и в район сводку пошлет, с кого что потом взыскивать, ну як раней было.
Тяжко мне было и слышать и видеть, как гибнет то, что на моих глазах создавалось беспримерным трудом честных людей, из-за чего муж мой ночи не спал, недоедал, по неделям дома не бывал.
Утром пришла тетя Катя, она ночевала в другой хате и там договорилась с хозяйкой: будем работать на огороде и в поле, за харчи, два раза в день. А соберем урожай, тогда нам по старанию выделит долю.
– Я ж без обмана, миленькие вы мои, – ласково сыпала хозяйка, жилистая, еще не старая женщина, – мне откуль зараз взять? Нас обдирали як липку. И тое дай, и гэта отдай государству. Теперь, даст бог, поправимся. Абы не лениться. Люди жито косить почали, а я женщина слабая, мне одной не управиться. И хлопчика вашего молочком отпоим. Ишь до чего износился… Жалко дитё. Нехай за гусями глядит, якраз по его силенкам работа…
«Отчего мы тебя раньше не знали?» – думала я.
– Думай не думай, а податься некуда. Отощали в пути, – рассудила тетя Катя, – малого подкормим и дальше пойдем…
Остались у хозяйки. Денек передохнули и назавтра чуть свет отправились полоть. Днем жара становилась невыносимой. Земля пересохла, осыпалась пылью с корней сорняков. Во рту держался стойкий привкус горечи. Хотелось пить.
Я разогнула спину, чтобы хлебнуть из бутылки теплой воды, и только теперь увидела женщин на широких колхозных огородах. Утром не было никого, кроме нас с тетей Катей. Женщины появились внезапно, словно выросли среди грядок, не успев распрямиться. Никто ни с кем не заговаривал, не перекидывался обычными шутками. И хотя полоть нельзя, держа голову прямо, мне показалось, что бабы нагнулись от стыда, не смея смотреть в глаза друг другу, потому что пололи чужое. Вернее, недавно свое, общее, а теперь будто краденое.
Огороды принадлежали колхозу, каждый имел тут свою долю, но все понимали, что делить по трудодням уже не будут, делить некому, и каждый считал своей долей то, что сможет собрать, огородив тычками себе участок.
С нашим приходом хозяйка перенесла тычки, захватив еще никем не занятые грядки капусты.
Я поискала глазами Катерину Борисовну. Тетя Катя сидела на травянистой меже, в тени старой вербы, задумчиво глядя на раскинувшуюся по косогору, у самого горизонта деревню.
Уже несколько дней – я стала замечать – Катерина Борисовна ходила скучная, молчаливая. К Алику она по-прежнему относилась внимательно и ласково, а ко мне как-то иначе… словно что-то таила от меня. Пугала мысль: «Неужели эту сильную, неглупую женщину надломили наши скитания, горечь наших потерь?»
Села к ней на траву.
– Отдохнем, – сказала я, заглядывая ей в лицо, – еще успеем наломать спину до вечера… Не на панском пригоне работаем.
– А чем оно лучше? – отвернувшись, ответила Катерина Борисовна. – Наша злыдня спит и видит, когда ее «паней» звать станут.
Ответила и замолчала, встала, отряхнула юбку и пошла к грядкам.
До вечера работали шаг в шаг, и мне уже не казалось, что мы гнем спины над краденым. Черт с ней, с нашей злыдней хозяйкой. С нее погодя спросится… Конечно, теперь мы с многих спросили. И, скажем прямо, многим простили.
Кто его знает, может, и правда, не все так виноваты, как тогда мне казалось? Но вот эту хозяйку свою простить не могу. Запомнилась мне она, вроде бабы-яги на рисунке из детской книжки. И, возможно, не очень с моей стороны справедливо, такой ее вижу по сей день. О такой и рассказываю.
Утром Алик погнал гусей к пруду. На берегу ему преградили путь соседние мальчишки. Не хотели пускать гусей туда, где купалась деревенская детвора. Не потому, что гуси мешали купаться, а потому, что принадлежали Юхимовне, этой «гадюке», «злыдне», «недорезанной пани».
Алика обозвали «панским батраком» и другими дурными словами. Он обиделся, не смолчал… Тут и началось.
Ватага действовала дружно, организованно. Гуси с гоготом разлетелись по всему пруду.
Алика загнали в воду и не давали выбраться на берег. Могло бы кончиться плохо. К счастью или несчастью, на шум прибежала хозяйка, и атака сразу захлебнулась под градом проклятий и угроз:
– Каб вам до дому не дойти, байструки поганые, каб вам кишки поразмотало, як вы тых гусей разогнали… Гуль-гуль-гуль, гусыньки мои… Гуль-гуль…
Не переставая созывать гусей, она помогла Алику выбраться из топкого ила.
– Ироды голодраные… Чужое дитё чуть не потопили, а божа ж мой… И батьки ихния бандиты, и детки такие… Гуль-гуль-гуль…
Алик сопел, выжимая мокрую рубашку, а Юхимовна чуть не плакала:
– Сиротинка ты моя, некому за тебя заступиться, некому пожалеть…
Тут Алик не выдержал:
– Вот приедет папка, привезет мне пистолет…
– А, не кажи, бедненький, – причитала Юхимовна, – где той твой папка…
– Мой папка на фронте, – в запальчивости выкрикнул Алик, – он фашистов бьет!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78