Выбравшись из-под полатей, товарищ К. пошарил вокруг сундука и застыл, вслушиваясь в наушники, в то же время незаметно поворачивая рукоятку батареи.
– Засекает! – прошептал он, словно сам удивившись своей удаче.
Федя подскочил на босых цыпочках, приложил к наушникам ухо.
– Точно, товарищ К., засекает…
И без наушников было слышно, как высокий комариный зуд то прерывался, то возникал с новой силой. Он смутил даже Катерину Борисовну. А Иваниха, переводя взгляд с одного хлопца на другого, неожиданно засмеялась.
– Ну и засекайте, коли так, а мне с вами бавиться часу нема…
Она подхватила сильными руками ушат и, толкнув ногой дверь, вышла в сени. Там загремело попавшее под ноги пустое ведро.
Товарищ К. растерянно смотрел на дверь.
– Не вышел ваш фокус? – улыбнулась Катерина Борисовна, довольная тем, что Иваниха не поддалась на обман, и немного жалея сконфуженных ребят. – По-хорошему бы попросили…
– Знаем мы ее, – хмуро отозвался товарищ К., разъединяя провода, – по-хорошему она сама с собой слова не скажет. Ладно, теперь недолго. До отряда дотерпим, а этой заразе попомним.
– Может, и верно у нее ничего нет, – заступилась Катерина Борисовна, – вас тут небось много ходит, на всех не напасешься…
– У нас такого порядка нет, чтобы партизаны самовольно по хатам ходили, – строго возразил товарищ К. – Что мы у нее, милостыню, что ли, выпрашиваем? Ее же защищаем, за нее жизни кладем… Да нас в каждой хате как родных встречают.
– Точно! – подтвердил Федя.
– А тут… одним словом, пошли!
– Погоди трошки, – попросил Федя, натягивая сапог, – ссохлись, проклятые…
Катерина Борисовна поднялась, сожалея о том, что надо покинуть теплую чистую хату.
Тут дверь открылась. Через порог шагнула хозяйка, прижимая к груди полную миску квашеной капусты, поверх которой лежал кусок розоватого, с изморозью сала. Под мышкой Иваниха держала бутылку, заткнутую клочком сена в тряпочке.
– Вроде я поверней засекла, – насмешливо сверкнула глазами хозяйка. – А то ишь на ощупь хотел меня испужать… Ах, сукины коты, хлопцы вы мои, хлопцы…
III
Люба:
– Не могу объяснить почему, но партизаны часто приписывали мне много лишнего. Чего только не выдумают, хотя все близко к правде. Работала-то в Минске не одна наша группа, и стыдно было мне к чужой славе примазываться. Я даже комиссару пожаловалась, товарищу Будаю, а он говорит:
– Ничего не поделаешь, Любовь Николаевна, народ сам создает своих героев, и тот, на кого пал выбор, должен оправдать веру людей.
– Ну, какой же герой из меня? Ни рожи ни кожи, вся высохла.
– Вы что думаете, герой обязательно чемпион по поднятию тяжестей или красавец какой-нибудь писаный? Конечно, и это имеет значение. Замухрышкам верят трудней… А вы даже не замечаете, как в последнее время изменились…
И верно, я изменилась. Во мне жила другая женщина. Люба, Любовь Николаевна, или Любочка, в зависимости от того, кто как ко мне относился. Я привыкла к новому имени. Если бы кто окликнул по-старому: Варенькой, не сразу бы отозвалась. И Владислава Юрьевна предупредила:
– Ты очень похорошела, Любочка. Смотри не попадайся на глаза молодым немцам.
Какие там немцы, тут от своих больных покоя не было. Только и слышишь: «Люба, посидите со мной», «Любочка, что же вы убегаете». А у меня дел по горло: и дежурство надо нести, и успеть задание выполнить.
Отдыхала, только придя в отряд.
Там наступали минуты такого покоя, даже счастья, каких не доводилось изведать еще долгие годы.
Санный рейд многое изменил в нашей жизни. Он не только помог разбросанным по лесам партизанским отрядам, но и нам, томившимся в городах… Взять хотя бы меня… Ведь и меня иногда мучила мысль: «Победим ли?»
На какое-то время жить стало легче. Мы знали: там, за чертой полицейских застав, родные, советские люди подняли красный флаг. Я рвалась к ним, не упускала малейшей возможности, чтобы выйти из Минска в освобожденную зону.
Сейчас трудно понять, что для нас тогда значило простое слово «товарищ». Этим словом хотелось начинать каждую фразу, каждое обращение: «Товарищ, здравствуйте! День добрый, товарищ! Скажите, товарищ…» Как прекрасно произносить это слово не шепотом, не озираясь, а громко, вкладывая в него и дружбу, и верность, и преданность Родине. Если в партизанской семье говорили о ком-то «товарищ», значит, человек тот был свой, наш, советский.
Теперь мы часто произносим дорогие слова, теряя их цену. О, как тогда мы дорожили кусочком освобожденной земли! Ничем не украшенная, затерянная среди леса деревенька, отброшенная войной назад на десятилетия… Ни радио, ни электричества. В хате лучина над корытцем с водой и смуглые от копоти лица малых детей…
Но красный флаг над крыльцом сельсовета и громкий голос:
– Товарищи! Партия и правительство, советский народ ждет от нас…
Боже, как не хотелось уходить из освобожденной деревни домой… А что считать домом? Минск с его днями, ставшими темнее ночи?
Возвращаясь в город, сядем где-нибудь в ельнике, в стороне от дороги и вспоминаем: что командир говорил, какой он внимательный и как хлопцы нам обрадовались… Вот бы пожить у них недельки с две…
Чаще всего я с Олей – санитаркой из нашей больницы – ходила. Мы подружились с ней. Хорошая девушка, только, как домой идти, полдороги плачет. Не хочу уходить от своих, и все. Я уговариваю:
– Что ты, Оленька, а кто ж за нас хлеб носить будет?
Показываю на мешки. В них буханки, а в буханках листовки и сводки Совинформбюро запечены.
– Ой, Любочка, – вздохнет, бывало, Оля, – попадутся наши караваи фрицам на зубы…
– Не попадутся, – говорю, – тут все хитро придумано, с какого края ни режь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78