Взберется почтарь куда-либо повыше, запустит руку в сумку, и начнется игра в лото. Только вместо цифр выкрикивает он фамилии. Осторожно выкрикивает, не торопясь оглядывая собравшихся… Знает, что включилась в эту игру «курносая», незримый игрок… Тут и обмануть кого не грех…
– Селиванов?
– Здесь. Который?
– Александр Кузьмич.
– Он самый… Давай.
– Перепеченко Онуфрий… – Смешная фамилия, да и имечко тоже не рядовое. – Ну, Перепеченко?
Молчат. Объяснять нечего. Есть в сумке особое отделение. Лежат там тихие, никем не раскрытые письма. Теперь и Онуфрию… Вечная слава ему.
– Васильев Дмитрий?
– Давай, давай… Здесь пока что…
– Сысоев Марат, Пантелеев Аркадий…
Редеет кольцо. По углам в землянках и блиндажах, отвернувшись от всех, присев на корточки, беседует солдат с глазу на глаз со своей дорогой или с братом, с отцом-матерью. Пока еще не нужны ему ни свидетели, ни советчики. Долго читает, потом оглянется на товарищей и, словно бы удивившись, с радостью сообщит:
– Новую ферму отгрохали… Ну и бабы…
Или:
– Сменили-таки нашего лодыря… Давно пора, теперь дело пойдет.
Возле почтаря топчутся обойденные.
Робко просят:
– Может, завалилось куда? Вон у тебя сумка какая лохматая.
– Нет, дорогой, у нас не завалится… Тебе пишут еще, потерпи…
– Значит, нет… А это кому?
– Кагану, политруку… Что от него, что ему – больше всех… Он где сейчас?
– Где ж ему быть? С кем-нибудь семейные дела обсуждает, раз почта пришла… Значит, все эти открытки ему одному?
– Не завидуй. Видать, и на этот раз все то же самое…
И прошлый, и этот раз все одно и то же. Эвакопункты, городские исполкомы, сельсоветы словно сговорились отвечать политруку Кагану одинаковыми словами: «Не прибывали…», «Не числятся…», «Не проживают…»
Поздно вечером в холодной землянке, накинув на плечи полушубок, политрук пристраивается возле коптилки. На коленях стопка открыток, и на каждой надо написать одно и то же:
«Прошу сообщить местожительство Каган Варвары Романовны и сына Александра, эвакуированных в 1941 году из Белоруссии».
На застланных соломой досках лежит командир роты. Он глядит на своего политрука, на его слабо освещенный профиль с нависшим клоком густых, давно не мытых волос, на широкие, согнутые плечи, на всю его ладно скроенную фигуру и думает:
«Мужик что надо… У такого небось и жена хороша, вот и тоскует… Пишет».
Он знает всю историю политрука и то, как застрял Каган в воинской части, попав, можно сказать, в самое пекло, и как звонил повсюду, просил помочь семье выехать…
– Слушай, Иосиф, ты которую сотню заполняешь?
– А что?
– Да так. Видение было мне, будто ты только вторую тысячу начал, ан как раз объявилась и женка и сын. В полной боевой готовности.
Иосиф смеется, пересаживается к командиру на нары, говорит тихо, словно боясь, что их подслушают:
– Ты шутишь, Андрей, а я действительно иногда ловлю себя на том, что сына вижу…
– Во сне?
– В том-то и дело, что… Ну как тебе объяснить? Вроде бы и не во сне, и не наяву.
– Нервы, мать их так… По утрам обтирание снегом и самогону сто пятьдесят – заменяет двенадцать приседаний.
– Нет, серьезно, – Иосиф говорит еще тише, – будто он уже не маленький, а как Васька, наш полковой найденыш. В красноармейской шапке, с карабином… Со мной рядом в атаку идет… Понимаешь?
– Ты, политрук, со старухой какой-нибудь посоветуйся. Они всякие сны мастера разгадывать, а мне как понять? На курсах не проходили.
Иосиф задумался, не слышит командира.
– Может, и в самом деле подобрала их проходящая часть? – В его голосе слышится не столько надежда, сколько просьба не лишать этой надежды.
– Вполне возможно, – быстро соглашается командир. Он вскакивает с досок, и его грузное тело заполняет всю землянку. – Подобрали же мы Ваську!
– Если не накрыло бомбежкой, – шепчет Иосиф.
– Ей-богу, Иосиф, – почти кричит командир, – кто кого должен утешать? Один ты, что ли, такой?.. Да живы они.
На землянку падает снег большими мягкими хлопьями, словно из ваты, как в театре…
V
Варвара Романовна:
Я умерла в зимний солнечный день сорок второго года. Похоронили меня на пустыре, за больницей, куда свозили всех умерших от тифа.
Я сама помогала этой нелегкой и печальной процессии. Земля была мерзлая, окаменелая; чтобы вырыть могилу, полдня ломом долбили, а сил ни у кого уже не было. Помню, рассказывал нам один человек – даже немцы из-за сильных морозов просили Берлин разрешить им временно отложить массовые казни, так как трудно было копать большие могилы, а печей для сжигания трупов еще не хватало.
– Все же к вечеру мы управились. Насыпали свежий холмик в третьем ряду, вбили колышек с надписью: «№ 421. В.Р.Каган».
Странно, не правда ли?
Помню, как начались мои похороны…
Позвала меня Владислава Юрьевна к себе в кабинет, дверь плотно прикрыла и, спокойно так, без всякой улыбки, приказывает:
– Иди, попрощайся с Варенькой Каган… В одном боксе лежали. – Я смотрю на нее и не могу понять: «Не в себе, что ли, наша пани докторша?» А она повторяет: – Иди, Семенова, попрощайся и проводи товарищ Каган.
Я испугалась. Первый раз моя фамилия произнесена громко: хорошо, что никого, кроме нас двоих, не было в кабинете.
Нагнулась к ней, прошептала:
– Владислава Юрьевна, бог с вами… Это ж я и есть… Она остановила меня:
– Молчи! Бывает после тяжелой болезни провал памяти. Старайся все вспомнить… Возьми вот и хорошенько выучи… Вспомни свое имя, год, место рождения.
И протягивает мне паспорт. По всей форме, с минской пропиской и печатью немецкого управления.
– А Варвара Каган скончалась… Хорошая была женщина, теперь ей ни скрывать, ни бояться нечего…
Я смотрю на фотографию в паспорте, узнаю соседку по палате, но понять еще ничего не могу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78