В низком глиняном доме вместо смеха часто слышался плач. Зайнаб-апа ходила с покрасневшими, вспухшими веками. Бедной женщине уже не верилось, что ее муж когда-нибудь возвратится. Проводы в армию она восприняла, как похороны.
Притихла и Айгюль. Она больше не смеялась, а пела только протяжные, тоскливые песни. В ее широко открытых глазах появилась недетская озабоченность.
3
В один из последних дней осени 1916 года Сидней вернулся с работы поздно. В мастерской наступила горячая пора: приближались рождественские праздники, и заказчиков было много.
Джэксон устало открыл свою комнатку, зажег керосиновую лампу. Разводить огонь в печке, кипятить чай не хотелось. Взял кусок колбасы, пожевал. Вздохнул. Эх, сейчас бы вареных бобов и хорошего бульона! Да гречневых блинчиков с кленовой патокой… От таких мыслей стало еще тоскливее. Не раздеваясь, он лег на жесткую кровать.
– Сидней-ака! Сидней-ака, откройте!
Джэксон нехотя встал, открыл дверь. Айгюль впорхнула в комнату и, заглядывая Сиднею в глаза, выдохнула:
– А что я вам принесла! Вот, смотрите!
И протянула Сиднею конверт, весь испещренный надписями и заляпанный сургучом. Взглянув на штамп, Сидней чуть не вскрикнул от радости. Письмо из Нью-Йорка! Джэксон подхватил Айгюль, поднял ее на вытянутых руках к дощатому потолку и закружил.
– Спасибо, Айгюль! Рахмат! Большой рахмат!
Потом подкрутил фитиль в лампе, прибавил света. Айгюль уселась рядом и не сводила с него счастливых глаз.
Письмо было из дому. Первое письмо за два года! Сидней прочел его залпом. Писала мама, писала о своих радостях, о своих горестях. Она благодарила бога, что ее сын, Сидней, наконец, нашелся, что он жив и здоров. Это была ее самая большая радость в жизни. Иллай поправился, окреп и сейчас снова работает на химическом. На этом радости кончались. Но и горести у нее были не маленькими. Они переехали в Нью-Йорк, живут в старой комнате, на Бронкс-авеню. Ферму пришлось продать. Вырученных денег едва хватило, чтобы рассчитаться с Норисоном и уплатить налоги с процентами.
В конце миссис Джэксон писала о Рите. Каждое слово дышало болью. Риту оставил Блайд. Она так хотела ребенка, но он настоял… Операция прошла неудачно… Джэксон прижал кулаки к вискам. Блайд! Он жив, а Рита… Ну почему тогда, в детстве, я не попал ему в висок? На земле было бы на одну гадину меньше…
Айгюль, увидев повлажневшие глаза Джэксона, и сама заплакала.
– Не надо, Сидней-ака! Не надо… Это я виновата. Зачем принесла эту бумажку и причинила столько горя? Лучше бы бросила ее в огонь…
Девочка всхлипывала, и тонкие черные косички, которые сорока струйками сбегали с ее головы, тревожно вздрагивали.
4
Наступил грозный 1917 год.
Однажды в мастерскую Гофмана вихрем ворвался Ванька-посыльный. На его озорном курносом лице лучились веснушки.
– Братцы, царя скинули!
Все недоуменно переглянулись. Что он, рехнулся? А старший закройщик погрозил Ваньке волосатым кулаком.
– Я тебе скину, сукин сын! Я портки тебе скину и так накидаю, что век, шельмец, будешь помнить!
Но Ванька оказался прав. Через два часа взбудораженные и тревожно радостные портные, побросав работу, высыпали на улицу.
Свобода!
Сидней вместе с остальными направился на митинг в Александрийский парк. Там собралось много народу. Рабочие железнодорожных мастерских и хлопкоочистительных заводов, студенты, грузчики, чиновники, торговцы и солдаты… На груди у многих красные банты. Ораторы сменяют один другого. Им дружно аплодируют. Свобода!
Толстый купец, размахивая тяжелой резной тростью, охрипшим голосом призывал спасать мать Россию. Его не слушали, кричали:
– Долой!
Худощавый чиновник кричал о гражданских правах и кидал шапку вверх:
– Да здравствует Временное правительство!
Усатый рабочий в промасленной куртке потребовал:
– Вся власть Советам!
Из той части, где стояла интеллигенция, раздался выкрик:
– Большевик!
Но тонкий голос потонул в громе аплодисментов. Заводских было больше. Свобода!
По настоянию рабочих комитетов были арестованы генерал-губернатор Туркестанского края и его ближайший помощник. Власть перешла в руки временного комитета, который возглавил Щепкин. По улицам зачастили казачьи патрули. Гофман снял со стены в примерочной портрет царя и требовал, чтобы свободные граждане трудились не покладая рук, ибо лодырей он держать не намерен.
– Политика политикой, а без штанов никто ходить не будет!
Джэксон часами бродил по шумным улицам Ташкента, пытливо всматривался в возбужденные лица рабочих, слушал страстные речи ораторов. Повсюду проходили митинги, собрания, демонстрации.
В России, отсталой России появилось что-то новое, грандиозное. Оно неудержимо влекло к себе. Джэксон плохо понимал русский язык, но были слова, которые не требовали перевода.
5
В середине октября неожиданно возвратился Карим Юлдашев. Похудевший, в старом потертом обмундировании, которое так шло к его смуглому лицу. Карим принес с собой отголоски больших событий.
В тот же вечер в доме Юлдашевых состоялся праздник. Его устроили в складчину. Соседи принесли счастливой Зайнаб-апа мяса, риса, овощей, фруктов, лепешек. Каждый давал, что мог. Сидней вручил Юлдаш-бобо свой недельный заработок:
– Купите, что нужно.
В небольшой комнате на старых войлочных подстилках усаживались гости. Пришли соседи узбеки, друзья по работе, грузчики, среди которых были и двое русских, а также родственники тех, кто еще не вернулся с тыловых работ.
Гости пили чай и слушали. Карим рассказывал о фронте, о том, как русские и немецкие солдаты втыкали в землю винтовки и шли друг к другу с песнями, как они братались и клялись не убивать друг друга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94