Охеда якобы из уважения к Каонабо приехал за ним в Магуану. Чтобы не возбуждать подозрений, Охеда взял с собой только нескольких солдат. Но он взял с собой еще цепи и наручники.
«Я люблю брата моего, могущественного касика Каонабо, – сказал Охеда, – и хочу, чтобы брат мой прибыл ко двору адмирала и вице-короля в достойном виде».
Показав Каонабо цепи и наручники, кастильский дворянин объяснил дикарю, что на родине рыцаря эти цепи и наручники почитаются лучшим украшением у знатных людей. Каонабо сам с радостной улыбкой наложил на себя оковы.
Тогда Охеда, с помощью своих людей взвалив касикана лошадь позади себя, пустил коня в галоп что было сил. Я думаю, что Каонабо пришлось всего спеленать цепями и, кроме того, сунуть ему в рот кляп, иначе Охеде несдобровать.
– Рассказывают, что для Каонабо были заказаны какие-то особые наручники. Сейчас касик страны Магуаны томится, прикованный к стене, в подвале у господина нашего, адмирала, – закончил Орниччо свой рассказ.
Сказать по правде, я мало сочувствовал Каонабо в постигших его испытаниях – у меня до сих пор начинают болеть ребра, как только я о нем вспоминаю. Но мысль о том, что прекрасный, гордый и любознательный Гуатукас плывет сейчас в Европу в трюме корабля, набитом такими же несчастными, как и он сам, больно поразила меня.
– Гуатукаса ожидает лучшая судьба, чем других, – сказал я. – Он умен, прекрасно говорит по-испански, умеет читать и писать и всеми своими действиями отличается от остальных дикарей, своих соотечественников.
– Ты называешь этих людей дикарями? – спросил Орниччо, посмотрев на меня с удивлением. – Конечно, они весьма отличаются от европейцев. Они добры, простодушны и веселы. Они не христиане, они темные язычники, поэтому они не убивают тех, кто верует иначе. А слышал ли ты их песни?
Перед моими глазами предстала белая дорога, ведущая от дамбы к дому адмирала, а на ней толпа индейцев, затягивающая песню по приказанию надсмотрщика.
– Эти песни надрывают сердце, – пробормотал я. – Я слышал, они пели о монахе. Ну, знаешь, эту песню поют всюду. Это ужасно!
– Да, – сказал Орниччо, – мы с тобой сможем переложить ее на испанский язык. Но это поют не индейцы, а их горе. Старые индейские песни полны веселья, они и красивы и благозвучны. Сними-ка со стены эту штуку.
Я подал ему инструмент, напоминающий гитару, с одной струной.
Он запел тихо, пощипывая струну:
Толстый монах на берегу
С молитвою ставит крест.
– Да – да, – сказал я, – это та самая песня.
А я забираю Детей и бегу
Из этих проклятых мест.
– А вот припев, – сказал я. – Ты, Орниччо, конечно, лучше меня справился бы с этой задачей, но я тоже попытался спеть эту песню по-испански.
– Припев? – переспросил Орниччо.
Я удивился гневному выражению, пробежавшему точно тень по его открытому лицу. Может быть, он недоволен тем, что я берусь не за свое дело?
– Ну, спой же! – сказал мой друг ласково. Скользнув пальцами по струне, он принялся мне подпевать. Теперь мы пели уже вдвоем.
Беги, у испанца в руках
Палка с длинным огнем,
– начал я, но голос мой звучал хрипло. Откашлявшись, я продолжал:
Беги, индеец, пока
Тебя не затопчут конем.
Испанец не хочет терпеть,
Испанская кровь горяча.
Гуляет испанская плеть
По нашим индейским плечам.
– Очень хорошо! – сказал мой друг. – Пой дальше!
Смотри, освещает путь кораблю
Золото – бог христиан,
А я, согнувшись, дрожу и терплю
Боль от побоев и ран.
Терпи, у испанца в руках
Палка с длинным огнем.
Терпи, индеец, пока
Тебя не затопчут конем.
Испанец не может стерпеть,
Испанская кровь горяча,
Гуляет испанская плеть
По нашим индейским плечам.
– Эта песня как нельзя лучше может пригодиться мужику из Валенсии или пастуху из Кастилии. Замени только одно – два слова и посмотри, как складно получается.
Идальго не хочет терпеть, Дворянская кровь горяча; Гуляет дворянская плеть По нашим мужицким плечам.
Я заметил, как злое и горькое выражение его лица внезапно сменилось радостным и нежным. Глаза его так засияли, что я невольно оглянулся, проследив его взгляд.
В хижину входила Тайбоки. Он хотел подняться ей навстречу, но она своими тонкими, сильными руками снова уложила его на ложе.
– Ты говоришь «дикари». – сказал Орниччо. – Посмотри на эту женщину. Успел ли ты заметить, как она добра, великодушна, умна и доброжелательна?
Конечно, я успел это заметить.
– Она так же прекрасна душой, как и лицом, – сказал я.
– Да? – спросил Орниччо, нежно обнимая Тайбоки и кладя ее голову себе на грудь. – Когда я задумал жениться на ней, меня очень беспокоила мысль о том, как вы встретитесь, вы – самые близкие мне люди. Полюбите ли вы друг друга так, как я этого хочу?
«Я полюбил ее больше, чем ты хочешь», – хотелось мне сказать, и я еле удержал свой неразумный язык.
Сегодня утром, умываясь в маленьком пруду, я долго рассматривал свое отражение. Каким безумцем надо быть, чтобы вообразить, что какая-нибудь девушка может предпочесть меня моему красивому и умному другу!
– Франческо сказал, что я буду хорошей женой! – гордо произнесла Тайбоки, обвивая шею Орниччо своими тонкими руками.
Я спрятал лицо в коленях друга. И самые разнообразные чувства теснились у меня в груди: любовь к Орниччо, любовь к Тайбоки, любовь к ним обоим, жалость к себе.
Когда я поднял голову, у меня в глазах стояли слезы, но это были прекрасные слезы умиления.
Я соединил их руки.
– Будьте счастливы, мои дорогие, – сказал я, – и всегда любите друг друга так, как любите сейчас.
Орниччо взял в свои ладони лицо Тайбоки и поцеловал ее в лоб.
– Да, ты будешь хорошей женой, мое дитя, – нежно сказал он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105