Чувствуя, что Ирэн вот-вот ускользнет от меня, я счел для себя абсолютно необходимым противопоставить ей связь, которой она не желала и которую не предвидел даже я сам. Своего я добился, но мною овладел страх; эта боязнь не покидала меня, несмотря на то, что она давно уже, казалось, была лишена оснований.
Карл вместе со мной пошел вниз по улице. Я спросил его о тестировании. Он поморщился.
– В сущности, я задаю себе вопрос, сильно ли люди отличаются от того, чем кажутся, чтобы узнать их, не существует иного способа, кроме наблюдения за ними и буквального понимания того, что они произносят. Когда наш коллега Симон мне говорит: «Но, дорогой мой, вы же ничего не смыслите», он сопровождает свою фразу подмигиванием, которое, казалось бы, ей противоречит и ставит мой интеллект выше всякого сомнения. В действительности же эту поправку не нужно принимать во внимание. Симон считает меня дураком и старается дать мне это понять безнаказанно.
Мы подошли к моей двери. Карл тронул меня за плечо.
– Так же ты должен понять и Ирэн. За три года, что вы знакомы, она уезжала очень часто. И всегда возвращалась.
Карл, очевидно, был прав. В тот же вечер, когда я уже собирался выйти из дома и направиться в Сен-Клу, Ирэн мне позвонила.
Она была на Лионском вокзале. Она возьмет такси и будет у меня через четверть часа.
__________
Она сняла шляпку. Достала из чемодана небольшую шляпную подставку.
– Я оставила мужа в Турине. У меня есть три свободных дня.
Она разложила свои вещи, повесила их одну за другой в мой гардероб. Все это – абсолютно спокойно, без тени небрежности, но и малейшей радости, свойственной женщинам, когда они крутятся возле шкафов.
Я не сводил с нее глаз. Она держалась прямо, ее талия была туго затянута, но выше и ниже талии платье свободно облегало тело. Ее рот казался приклеенным к лицу. Все в ней было крепко склеено, завершено, устойчиво. Она подошла ко мне. Мимоходом скользнула своей щекой по моей.
– Вы сегодня вечером неразговорчивы.
Пустой чемодан встал на свое место между камином и гардеробом. Легкое комнатное платье повисло на стуле. Ирэн легла на мою кровать и из-за чрезмерной осторожности, которую ее красота делала излишней, сняла бюстгальтер только тогда, когда растянулась во всю длину. Она улыбнулась мне и застыла, раздвинув ноги, голая, со счастливым видом. Она сказала «уф», выражая тем самым удовольствие по поводу того, что все вещи наконец-то заняли свои места.
Жизнь входила в нормальное русло. Начиная забывать свои мысли об Ирэн, возникавшие у меня в период ее отсутствия, я обретал ее вновь. Я вновь узнавал ее бесстыжую неподвижность, которую в самые худшие моменты бывало называл холодностью. Ее целомудрие держало в строгом запрете любые слова и жесты, поскольку они могли излишне раскрыть ее чувства и мысли.
Она просто ждала меня, оставаясь неподвижной, голой, раздвинув ноги. Я уже успел отвыкнуть от ее простоты и логичности. Со свойственным ей благоразумием она соизмеряла с обстоятельствами не только свою манеру поведения, но и само желание. Поскольку вся самая неприятная работа на этот день была сделана и Ирэн была уверена в запасе времени и в уютной безопасности, она готовилась вкусить изысканного и естественного удовольствия, которое не пыталась превратить в нечто сверхъестественное. А почему бы и нет? Удовольствие было для нее лишь удовольствием. В этом сказывались ее воспитание и исключительная выдержка. Она смаковала любовь без излишних возгласов и жестов, подобно тому как ела пирожное у кондитера – подняв мизинец и сомкнув губы; она никогда не покупала сразу два пирожных, поскольку считала, что наиболее разумно не перебарщивать ни в чем.
Она лежала на моей кровати голой, во что, глядя на нее, трудно было поверить: она, в сущности, оставалась одетой так же целомудренно, как и дама с единорогом на знаменитой шпалере, дама, которая гладит свое чудесное животное с таким видом, будто до него не дотрагивается, ест так, словно и не ест вовсе, а между тем как ни в чем ни бывало наслаждается своими ощущениями.
Я смотрел на нее. Она позволяла на себя смотреть. Она мило мне улыбнулась. Я направился к ней, уже успев позабыть ее глубокую, столь реальную теплоту, таящуюся за молчанием и неподвижностью. Она вводила меня в тихую гавань, где вскоре мы должны были остаться одни, слитые воедино. Наслаждение в этих спокойных водах не было падением. Здесь не было до и после. Ни падения, ни горечи. Когда она повернулась ко мне спиной, чтобы уснуть, то это случилось ни до, ни после: так было всегда. Она заснула, прижав мою руку к своей груди.
Она проснулась раньше меня. Я услышал треск кофемолки. Я был в постели один. Под шум кофемолки Ирэн насвистывала. Она, наверно, думала, что я еще не проснулся, или забыла обо мне и отдалась радости звучащей в ней музыки, отрывки которой, без начала и конца, слетали с ее губ. Она подошла ко мне, держа на подносе самые лучшие чашки, которые только смогла отыскать в шкафу, не те, что первыми попались под руку, а другие, редкие, о существовании которых я уже забыл; они вновь увидели свет, чтобы принять участие в литургии в честь домашнего гения Ирэн.
– Вы не забудете предупредить вашу домработницу, чтобы она не беспокоилась? – сказала она мне.
Я пообещал выполнить ее поручение.
Что же ты будешь делать все эти дни, пока я буду на работе?
– Читать и спать. Займусь хозяйством.
– А как твой отъезд?
– Все готово. Я оставила большие чемоданы в камере хранения, билет у меня, место зарезервировано.
Домой я возвращался по двадцать раз на день. Я проворно взбегал по лестнице. Открывал дверь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37