И, судя по живому интересу в его глазах, разговор доставлял ему удовольствие.
Однако вскоре Гиацинта заметила, что он то ли нервничает, то ли испытывает напряжение. Может, ему не по себе? Нет, конечно же, не в этом дело. Уилл был столь же разговорчив, как и в две предыдущие встречи, но, похоже, слегка торопился. Как если бы хотел побыстрее покончить с несущественными, но обязательными темами и перейти к чему-то другому.
Приступив к яблочному пирогу, он помолчал, а затем смущенно спросил о разводе.
– Скажите, вы уже приближаетесь к окончанию ваших бед?
– Все движется медленно.
– И тем не менее болезненно. У меня нет личного опыта. Я лишь соприкоснулся с этим, о чем должен вам рассказать, если мы хотим лучше узнать друг друга. У меня был роман с замужней женщиной. Она разводилась. Это было мучительно для нее и еще более мучительно для детей. Кстати, я не был причиной развода. Ее муж даже не знал о моем существовании. То есть я не был причиной развода в юридическом смысле. Однако боюсь, что в моральном и в эмоциональном плане меня в какой-то мере можно обвинить. И я вышел из игры. Это было весьма болезненно.
Зачем он ей все это рассказывает?
– Видите ли, я знал, что они должны остаться вместе. Кое о чем мне рассказали, кое-что я почувствовал сам, и это привело меня к выводу, что они разберутся в своих отношениях, если попытаются. Полагаю, люди слишком легкомысленно относятся к разводу, особенно если у них есть дети.
Уилл ждал ответа Гиацинты, но она молчала.
– Я вовсе не святой, Гиацинта. Я не фат и не ханжа. Но что-то помогло мне занять правильную позицию, – тут Уилл улыбнулся, – потому что они снова сошлись. И у них даже появился после этого еще один ребенок.
Гиацинта была глубоко тронута.
– Я высоко оцениваю ваш поступок. Но здесь совершенно иной случай. Мы никогда не будем снова вместе. Никогда!
Почему она заявила это с такой твердостью? Ведь было бы лучше, если бы Уилл думал иначе – тогда бы он больше к ней не пришел.
– В таком случае вам станет легче, не так ли? Тем более что у вас нет детей.
Почему она не возразила? Ей следовало сказать правду. Но тогда Уилл спросил бы о детях. Разве не странно, что за время двух продолжительных бесед она даже не упомянула о них?
Пожалуй, надо незаметно сменить тему.
– Да, надеюсь, скоро все завершится. Но кто знает? А пока я сосредоточусь на живописи. Боюсь показаться высокопарной, но живопись – самое главное в моей жизни. Или это все же звучит напыщенно?
– Вовсе нет. Вам не кажется, что Цукерман мог сказать то же самое о своей скрипке? Это здорово, что вы полны энтузиазма. Может, покажете мне что-нибудь сейчас?
Они пошли наверх. Памятуя о своем прежнем доме, Гиацинта украсила лестницу фотографиями, хотя пока их было лишь две – Джима и Францины. Уилл остановился и посмотрел на них.
– Вы похожи на отца, – заметил он. – Должно быть, он был спокойный человек. Деликатный и серьезный, как вы.
Наверху яркий свет заливал зал. Гиацинта смутилась.
– Не могу говорить о себе, но отец был действительно спокойный. А вот мать совсем другая. Она у нас красавица.
– Говорите, красавица? Возможно, но я предпочел бы вас. Ваша мать, безусловно, хороша собой, но у вас интересное лицо. Оно излучает свет. Хочется снова и снова смотреть в эти прекрасные глаза, хотя они несколько великоваты для лица, на красивый рот, на подбородок. Да, на вас хочется смотреть снова и снова.
Обрадованная, удивленная и слегка смущенная, Гиацинта пробормотала слова благодарности и повела Уилла к картинам. Его комплименты по поводу ее внешности, конечно же, повергли Гиацинту в растерянность, зато высокая оценка ее работ была ожидаема и желанна. Она тихо стояла на месте, пока Уилл медленно шел вдоль стен.
Он остановился перед любимой работой Гиацинты – Джим в кресле и Францина в белом вечернем платье. Внимательно осмотрев портрет полного сынишки Мойры, Уилл направился к пейзажам: пара на гребной шлюпке на темном озере, зимний пейзаж с метелью и солнцем. Он останавливался перед каждым полотном, склоняя голову набок, отступал назад. Уилл был явно не из тех, кто, не слишком интересуясь искусством, говорит банальности художнику. Проходили минуты, и волнение Гиацинты все более усиливалось.
Последнюю картину она считала своей лучшей работой. Это был натюрморт с морковью и ноготками в корзине садовника. Оранжевые и желтые цвета напоминали по колориту Матисса. В этом была некая дерзость.
– Вы продали много картин?
– Ну, наверное, с дюжину. – Гиацинта мысленно прикинула, сколько картин ушло. Арни купил две. – В основном людям, которых я знаю. У меня еще не было настоящей выставки, – пояснила она, – но я намерена устроить ее.
Помолчав, Уилл спросил:
– Вы часто ходите в музеи? Помню, вы как-то говорили, что работали в одном из музеев.
– Нет, сейчас редко, но я была во многих, притом в самых лучших. Теперь я только мечтаю о том, что в один прекрасный день вхожу в музей и вижу мою картину на стене.
– В «Метрополитен» или в Лувре?
– Ну, пусть не в них. Многие ли могут на это рассчитывать? Для этого нужно быть гением.
– Так где бы вы хотели видеть ваши работы?
– В галерее, куда приходят ценители искусства, чтобы купить хорошие картины. На Мэдисон-авеню в Нью-Йорке, например, или на левом берегу Сены в Париже.
– Это трудная задача. – Уилл с сомнением покачал головой.
– Вы не верите в то, что это может случиться?
– В любой сфере не следует метить слишком высоко. – Уилл улыбнулся.
Внезапно Гиа поняла, что он не выказал восхищения, не похвалил ее полотна. Такого с ней еще не было.
– Вам не понравилась ни одна из моих картин?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91