Женский голос спросил:
– Мисс Раковски?
В этот раз женщина, Дженни уже знала, прежде чем было сказано еще хоть слово. Она знала.
– Меня зовут Эмма Данн. Мистер Рили говорил с вами некоторое время назад. Он передал это дело мне.
Дело. На меня заведено дело, и я теперь числюсь в картотеках соцслужб.
– Никакого дела нет, – сказала Дженни.
– Хорошо, не будем так называть. Но возникли кое-какие проблемы, хотя и непонятно, почему. Вы подумали об этом еще раз?
Держись уверенно. Не позволяй ей почувствовать, что ты колеблешься или напугана.
– Да, я думала. Я уже дала ответ мистеру Рили, и я не изменила своего мнения.
– Мы так надеялись, что вы передумали, мы дали вам время.
– По-моему, я выразилась достаточно ясно. – Дженни говорила строго. – Это… произошло много лет назад. Предполагалось, что это будет конфиденциальное соглашение, и постоянное. Я хочу чтобы все так и оставалось.
– Она такая замечательная девочка. Если бы вы могли увидеть ее…
– Послушайте, неужели вы не понимаете, что делаете? Вы бередите старые раны, и это довольно-таки жестоко с вашей стороны. Разве вы не понимаете этого? – Она должна прекратить разговор. Можно просто положить трубку. Но этим ничего не добьешься. Они будут продолжать звонить. Может статься, что они будут ждать ее у двери однажды вечером, когда она придет домой. Может, и Джей будет с ней. Дженни вздрогнула. Теперь ее голос дрожал. – Мне было восемнадцать лет. Я была совершенно одна. Его семья была настроена против меня. Я была не очень богата. И он был беспомощным ребенком, ничем не мог мне помочь. Мои родители… они бедны… Послушайте, мне пришлось бороться, чтобы пробить себе дорогу в жизни, и я ни от кого не имела реальной помощи. И я буду бороться сейчас, если придется. Так что, может быть, вы оставите меня в покое? Можете вы сделать хотя бы это?
В голосе послышались примирительные нотки:
– Никто не собирается бороться, мисс Раковски. Совсем наоборот. Ваша дочь хочет прийти к вам с любовью. Она чувствует такую потребность.
– Мистер Рили сказал, что она не нуждается ни в чем. Как бы там ни было, денег у меня нет, вы знаете. – Сказав это, Дженни мгновенно почувствовала раскаяние. Это прозвучало слишком грубо, а она вовсе не хотела этого.
– Деньги тут совершенно ни при чем. Джилл не это нужно.
Она не хотела ничего знать, она хотела только избавиться от всего этого, но что-то заставило ее спросить: – Она не очень счастлива в своей семье?
– О, нет, все совсем не так. Ее семья с полным пониманием отнеслась к ее желанию увидеть своих родителей.
– С пониманием! А как насчет моих желаний, моих потребностей? Это все в прошлом… – У Дженни слова застряли в горле.
Женщина, должно быть, что-то почувствовала и ответила с явным сочувствием:
– Почему бы вам не прийти поговорить в наш офис? Это вовсе не телефонный разговор. Мы лучше поймем друг друга, когда увидимся. Приходите посоветоваться. Мы хотим помочь вам.
– Я не нуждаюсь в вашей помощи! – Сейчас Дженни просто рыдала. – Я никого ни о чем не просила, понимаете? У меня все в порядке, вернее, было в порядке, пока вы не открыли этот ящик Пандоры, который, по всем законам, должен всегда оставаться закрытым.
– Законы меняются. Люди хотят знать, откуда они. Они имеют право знать…
– У меня тоже есть права! В конце концов, вы вторгаетесь в мою личную жизнь. Я не хочу ничего слышать об изменении законов. Я юрист, и я понимаю…
– Мы знаем, что вы юрист, мисс Раковски. Поэтому вы, как никто другой, должны знать, что законы часто меняются соответственно нравам, временам.
Дженни была совершенно обессилена. Было таким мучением просто держать телефонную трубку.
– Послушайте, я не хочу больше говорить. Я все сказала. Я только хочу, чтобы вы исчезли. Я собираюсь повесить трубку. Я только хочу, чтобы вы оставили меня в покое.
– Боюсь, что это невозможно, – отозвался мягкий голос.
Дженни положила трубку. Слезы, душившие ее, были не слезами сожаления, а слезами злости и страха. Даже тогда, когда они лились из глаз, холодные и липкие, как глицерин, она знала это. За закрытыми веками где-то в одном из уголков мозга злость и негодование приобретали очертания, расплывались, как дым, угольно-черный и огненно-красный, и росли, как джин, вырывающийся из бутылки. Как смеют они загонять ее в угол, как детективы, словно она совершила преступление?
И еще… Бедная девочка. Может, она в отчаянии. Да нет же, нет, она учится, и они сказали, что она чудесная. Все хорошо, за исключением того, что она думает, будто нуждается во мне. Как она может быть в отчаянии тогда? Нет, это я в отчаяний.
Комната, освещенная только одной боковой лампой, казалась темной. Кресла приобрели очертания сидевших мужчин, своего рода трибунал, вершивший правосудие над Дженни. Высокие занавески напоминали стоявших мужчин, нахмуривших брови и готовых схватить ее, в ожидании сигнала, чтобы увести прочь. Свет, падающий на круглый медный горшок, где рос папоротник, создавая очертания ухмыляющегося лица на выпуклой поверхности, и при каждом движении Дженни и изменении угла зрения лицо также двигалось и открывало уродливый, скорбный рот.
Может, я схожу с ума в этой комнате?
«Ищет своих родителей», – сказала та женщина. Да, она сказала так, верно? Неужели они смогли разыскать Питера? Она порылась в своей памяти. Называла ли она его имя там, в доме? Ну, конечно, там должны быть записи; его отец оплачивал счет, так что там должна быть запись.
Хорошо, если агентство разыскало его у Мендесов – этих высоких людей под высокими колоннами в солнечной Джорджии, – она не будет там желанной, это уж точно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99