Валерка остался с нами.Седой-"красивенький" и «красивенький»-посланник нехотя сползли с полки и засеменили к выходу.— Вы их выбрасывали? — спросил я. — В окна?— В одном только случае, — ответил Валерка, опускаясь на полку. — Сейчас закончим прочесывание. А вообще-то они отступают сами. Нам писатель Федор тактику объяснил. Надо, говорит, убедить людей, что мы можем обойтись без всяких этих «красивеньких». Что мы и сами все можем сделать. И для детей, и для взрослых, и для стариков. Некоторые граждане были очень недовольны. Но у нас в институте были специальные занятия по методам агитации. — И он машинально подул на свой довольно увесистый кулак.— Не это было основным доводом? — спросил Иван.— Да что ты, — засмеялся Валерка нервно и возбужденно. — Нет. У нас совершенно другие методы убеждения.— Затмение нашло, — сказал Степан Матвеевич, ероша свои волосы. — Ведь все очень доказательно было. Единственный выход. И ведь так хотелось, чтобы это действительно оказалось единственным выходом.— Ты, откуда все узнал? — спросил меня Иван.— Что узнал?— Да что с этими «красивенькими» нельзя связываться…— Ниоткуда… Просто я посмотрел, что делается в вагоне. Ведь люди уже звереть начали от их помощи. На меня даже… — Я не договорил. Не хотел такое говорить про Ингу. Не сама это она. Не сама. Это любезные существа говорили ее голосом.Несколько минут все упивались радостью победы. Что-то говорили, возбужденно спорили. Вернулись и студенты, прочесывавшие поезд. «Красивеньких», кажется, больше в нем не осталось. Они исчезли сами, никто ведь их не выбрасывал, кроме одного, про которого говорил Валерка. Студенты обсуждали моменты борьбы, хохотали, смеялись, выкрикивали: «Вот мы им дали!», «Да уж будут помнить!», «Со студентами МПИ хотели поспорить!» И еще все в том же духе.Я вошел в купе Инги и сел на краешек скамьи. А Инга была совсем-совсем чужая.— Вот и такая я могу быть, — сказала она. — Видел?— Видел, Инга. Только это вовсе не ты, это все препротивные существа. Ведь им, «красивеньким», что нужно было? Им нужно было, чтобы мы друг другу глотки перегрызли. Сами, без всякого постороннего подстрекательства, по собственному желанию. Пришелец рассказывал, что они на некоторых планетах сделали. Чистые, стерильные планетки получаются.— Не знаю… Я ведь на тебя и в самом деле рассердилась. С ребенком у тебя нет времени заняться. А тут такая помощь…— Это только кажется, что помощь… А с Сашенькой я займусь. Мы с ним такие игры придумаем! Правда ведь, Саша?Сын недоверчиво посмотрел на меня. А ведь и в самом деле! Если ему четыре года и он мой сын, то, значит, играл же ведь я с ним в эти прошедшие для него годы! Может, хоть он помнит, как я с ним играл, потому что для меня-то эти четыре года пролетели за одну короткую ночь.— В какую игру мы с тобой, Саша, больше всего любим играть?— В «сыщики-разбойники», — недоверчиво ответил мой сын.— Правильно. Я тоже люблю играть в «сыщики-разбойники».— Сейчас?— Да где же мы с тобой сейчас будем играть? Для этого ведь нужен большой двор с секретами или лес.— А двор у нас небольшой. Маленький. Давай играть в лесу.Двор у нас в Марграде действительно был маленький. В таком особенно и не разыграешься. Однако он все знал… Знал!Вот как только приедем домой, так сразу начнем играть в «сыщики-разбойники».— И Васька будет играть?— Какой Васька?— А который все плачет… Его тронешь, а он сразу плакать…— А… Это из двенадцатой квартиры?— Ну, рядом с нами который живет.В соседней квартире действительно жил плаксивый Васька. Только откуда Сашенька мог его знать?— Он мне все про нашу… про твою квартиру рассказал, — улыбнулась Инга. — Не знаю только, сочинил или на самом деле так.— И что же он рассказал?— Где диван стоит, где стол, где угол с игрушками…— Ну-ка, ну-ка, — поощрил я сына. — Где у нас стоит диван? — И еще несколько таких же вопросов.Сын отвечал. И в общем-то правильно. Про угол с игрушками я, конечно, не мог знать. Но угол такой существовал теперь непременно, а если еще и нет, то уж наверняка будет существовать, и именно такой, о каком мне сейчас рассказывал сын.Мы поболтали еще о том, о сем. Инга немного потеплела. И даже Тося начала принимать участие в разговоре, хотя уже ни разу не сказала: «Ах, как это интересно!» И о Семене ни разу не спросила. Да что о Семене! Она и ни о чем не спрашивала, словно все ей сейчас было безразлично. Она выглядела слишком уж подавленной.Толчки и качания вагона стали настолько привычными, что затухание этих колебаний тотчас же было отмечено всеми.— Останавливаемся! — раздалось из разных купе. — Остановка!Поезд действительно останавливался.— Что там? — спросила Инга.— Не знаю, — ответил я. — Сейчас выясним.В тамбуре кто-то лез против течения и что-то громко кричал, но только слов разобрать было невозможно. Лишь пачка бумаг в высоко поднятом кулаке говорила, что человек лезет не сам по себе, а выполняя служебный долг.Пробивался он настойчиво, и вскоре уже можно было различить, что это радист поезда. Он был взъерошен, но радостен и возбужден.— Вот! — крикнул он, потрясая пачкой бумаг. — Вот! Получил!— Ответные телефонограммы, — догадался Степан Матвеевич.— Телефонограммы! — Радист наконец добрался до нашего купе и шлепнул на столик всю пачку. — Разбирайтесь… Тут такое, что и не поймешь…Степан Матвеевич начал читать листки, по одному передавая их нам. Здесь были заверения, что нас спасут, найдут и вызволят. Благодарность, что догадались создать дополнительный канал связи. Предложения не падать духом и держаться. Даже рацион аварийного питания. Одна телефонограмма заинтересовала и Степана Матвеевича, и всех остальных.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70