Он стер пыль с жалюзи, пробежал пальцами по корешкам некоторых книг, сорвал с пальмы несколько потемневших листьев и бросил их в мусорное ведро. Затем он сел, раскрыл свой портфель и достал из него фотографию. Какое-то мгновение он не хотел выпускать ее из рук, словно это была драгоценность. Затем он встал, отдал ее мне и вернулся на кушетку.
Хотел ли он, чтобы я выразила восторг, глядя на нее? Это ли было ему нужно?
Я взглянула на снимок. Мегги и два ее маленьких брата сидели верхом на огромной лошади, держась руками друг за друга. Лошадь держал под уздцы отец – смуглый коротышка с широченной улыбкой. Мать была выше его ростом. Она стояла рядом с ним. Ветер растрепал ее волосы, и она поправляла их рукой. У маленькой Мегги были светлые волосы ее матери. К тому же у нее отсутствовали два передних зуба.
– А что значит для вас эта фотография, Ник?
– Мне кажется, именно такой была бы наша семья, если бы мама не умерла. Может быть, она родила бы еще двоих детей. Может быть, мы жили бы все вместе, как и подобает семье, может быть, отец не стал бы таким подонком.
– Вы полагаете, что сами не способны создать такую семью иначе, чем украв фотографию?
Его удивительные голубые глаза пристально посмотрели на меня.
– А вы думаете, смог бы? – спросил он тихо, почти шепотом.
– Да, – ответила я, воспринимая его тоску и боль как свои собственные.
В эту ночь я неожиданно проснулась от того, что Умберто тряс меня за плечо.
– Сара, что случилось? Ты стонала.
На часах было полпервого ночи – мы проспали всего несколько минут.
– Мне приснился страшный сон. Прости, что я тебя разбудила?
– Что это за сон?
– О, такие странные вещи происходят со мной иногда, когда я засыпаю. Я утром тебе расскажу.
Меня взволновало то, что подобные вещи возобновились, и я стала думать об этом, когда Умберто вновь безмятежно захрапел.
Это началось у меня в детстве. Иногда, когда я засыпала, мне являлось что-то большое, серое. Оно росло у меня на глазах, и мне казалось, что оно вот-вот раздавит меня. Пушистое по краям, темное в центре, оно не издавало никаких звуков и было окружено светлым нимбом. Когда оно совсем близко подступало к моему лицу, я просыпалась, но иногда этого не происходило и масса поглощала меня.
Когда это видение явилось мне впервые, я бросилась в родительскую спальню. Я вся похолодела от страха.
Отец мой часто уходил в бар или поиграть в покер, но мать была в постели. Она лежала, завернувшись в оранжевый махровый халат, посапывала и смотрела телевизор. Когда я залезла к ней в постель, она чмокнула меня и уложила рядом с собой. Я стала машинально дергать нитки ее халата, пока не заснула.
Когда мне исполнилось восемь лет, я стала умней. Я настаивала, чтобы, когда меня укладывали спать, рядом клали перчатки. Я была исполнена решимости схватить эту штуку прежде, чем она успеет ударить меня. Отец опускался передо мной на колени и приговаривал:
– Вот так и надо! Спорт! Очень скоро ты будешь сидеть на скамейке запасных. – Он всегда говорил так, словно находился на бейсбольном поле.
Через несколько лет эти видения исчезли, и я уже было решила, что больше их не будет. Теперь же они испугали меня. Я никак не могла понять, почему они вдруг вернулись. Только в одном я не сомневалась: это имело какое-то отношение к Нику.
34
В субботу вечером мы с Умберто должны были принять участие в благотворительном съезде фонда «Блек-Тай». Многие его клиенты просили нас прийти.
Умберто повел меня в «Нейман Маркус» и купил мне чудесное голубое вечернее платье. А чтобы придать моему облику большую законченность, мы купили нитку жемчуга. Умберто надел свою новую широкополую шляпу, повязал на пояс широкую шелковую ленту голубого цвета и надел брюки в полоску. У его любимого портного этот наряд потянул бы тысячи на четыре. Я даже подумала, что лучше бы он перевел эти деньги непосредственно на счет фонда, вместо того, чтобы идти на ужин.
Угощение оказалось весьма посредственным, оркестр старым и нудным, но мы пили вино, танцевали до полуночи и наслаждались, несмотря на то, что было полно народу.
Пропустив на ночь по стаканчику в «Парадизе», мы поехали домой и всю дорогу напевали в два голоса бродвейские мюзиклы. Когда Умберто открывал дверь, было уже два часа ночи.
Войдя в дом, мы услышали какие-то странные звуки – сопение и хрип, какие издает во сне больной астмой ребенок.
Я сразу подумала о Франке и бросилась на кухню. Сделанная для него дверца болталась на одном гвозде. Франк лежал в полубессознательном состоянии, а по всему полу тянулся темный кровавый след.
– Франк! – вскрикнула я и бросилась на колени, чтобы посмотреть, не попало ли ему что-то в горло. Он приоткрыл глаза и позволил мне залезть ему в пасть, хотя это и вызвало у него отрыжку. Наконец он смог вздохнуть.
– Принеси полотенце! – крикнула я Умберто. – Быстро! Его нужно отнести в машину и отвезти к ветеринару!
Умберто стоял как вкопанный и смотрел на меня.
– Ты испортишь свое платье. Давай сначала переоденемся.
В отчаянии я стала стаскивать с себя платье так быстро, что порвала одну лямку. Побросав одежду на кухне, я помчалась в спальню, переоделась и вернулась.
– Поехали!
Умберто тоже переоделся, пришел следом за мной на кухню и сказал:
– Сейчас, я должен найти свои кроссовки. Следующее, что я услышала, был донесшийся из гостиной вой.
– Это невозможная собака! – кричал Умберто. – И почему ты не дала ей умереть!
Я попыталась взять Франка на руки, чтобы самой отнести его в машину.
– Поторапливайся! – крикнула я. – Он слишком тяжелый!
Умберто вернулся на кухню, держа в руках два лоскута голубого бархата.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114