Мама очень беспокоилась, что он поранится, так настойчиво он бросался на собственное отражение. Он борется с соперником из-за своей самочки, сказала мама. Мы подумали, что, если завесить стекло полотенцем, он прекратит кидаться на него, но он просто переместился немного в сторону.
Глядя на фотографию, я вспомнила того поползня. Если бы я соорудила для него завесу, он бы тоже нашел другое место. Ему необходимо было разыграть весь сценарий, так сильны были движущие им силы, так же сильны, как инстинкт у птицы.
Теперь я работаю в клинике Кевина в Санта-Монике, но не более сорока часов в неделю. Из окон своего кабинета я вижу лужайку с травой, на краю ее растет глициния, там живет райская птица. Хотя я – главный врач клиники, я все еще один раз в неделю веду своих собственных пациентов частным порядком.
Я работала вторую неделю, когда ко мне пришла новая пациентка, это была женщина сорока пяти лет, находившаяся в состоянии депрессии и подверженная приступам паники. Во время первого сеанса я сказала ей:
– Наверное, бывают моменты, когда вы чувствуете себя такой испуганной, что боитесь дышать… Вы не знаете, проживете ли еще час.
Ее глаза наполнились слезами, и она сказала:
– Все именно так.
Потом она очень странно на меня посмотрела, склонив голову набок. Она сказала:
– У вас были… бывают приступы паники или депрессии?
Я решила, что она, наверное, единственный человек в Лос-Анджелесе, который не слышал о процессе. Не пытаясь скрывать, я сказала:
– Я перенесла муки ада и вернулась оттуда. Надеюсь, то, что я испытала, поможет вам.
– Мне так много надо вам рассказать, – сказала она, и мы начали деликатный процесс распутывания ее чувств.
* * *
Теперь три раза в неделю я лежу на диване Даниделлоу и рассказываю ей о своих переживаниях. Мне приятен запах табака, которым пропитан ее кабинет, ряды книг, приглушенный свет, мягкий тембр ее голоса.
Я наконец рассказала ей о чем-то большом и сером, что иногда неясно вырисовывается передо мной, когда я засыпаю.
– Как вы реагируете на это? – спросила она.
– Иногда я дергаюсь и просыпаюсь. Иногда это меня влечет, иногда я не открываю глаз, и это меня поглощает.
– То, что вы описываете, называется феноменом Исаковера. Считается, что эта огромная масса – примитивная память о груди, о том, как она неясно появлялась перед лицом, это – память о кормлении грудью.
– Я раньше никогда об этом не слышала.
– Считается, что это новое кратковременное психологическое единение с матерью, иногда желанное, иногда сопровождаемое страхом полного уничтожения.
– Так это – самая ранняя форма амбивалентности?
– Так утверждает теория.
– У меня была еще масса случаев подобной двойственности.
– Да. – Она поставила ноги на подставку позади меня. – В тот вечер накануне Дня Всех Святых, когда пала твоя мать, ты ясно увидела, что у нее есть свои недостатки. И хотя вы уже прошли долгий путь, вам еще предстоит полностью принять ее со всеми ее свойствами.
– Мне легче, когда я не с ней рядом.
– Может, всегда так и будет. Но мы вместе поработаем над этим.
– Вы говорите об ощущении себя самого как индивидуальности. Без этого вы не ощущаете, что живете полной жизнью, не так ли?
– Так.
– Захария часто говорил, что я нужна была Нику, чтобы он мог как бы прочувствовать свои чувства, чтобы он мог ожить. Думаю, что хотя и в меньшей степени, но это относится ко всем нам.
– А, да, – мягко сказала я. – В отраженном свете любимого лица, которое вас видит, вас знает и любит такой, какая вы есть, вы поистине и рождаетесь.
В августе я была подружкой невесты на свадьбе Вэл и Гордона. Мои родители приехали на выходные и жили с нами в доме Умберто. Моя мама выглядела красивее, чем когда-либо в последние годы. Она сильно похудела. Я знала: то, что переменило меня, переменило и ее.
Празднество проходило в отеле «Бель-Эр». Валери восхитительно выглядела в платье, отделанном кружевами, на которое моя мама вручную нашила кусочки горного хрусталя и жемчужинки. Я шла по проходу под руку с Умберто, когда заметила слезы в глазах матери, но это меня не рассердило.
После обеда мы с Умберто танцевали. В зале было жарко, громко играл оркестр, Умберто кружил меня, и мне казалось, что это один из тех летних вечеров до отъезда дядюшки Силки, когда я со всех ног бежала, чтобы встретить возвращавшегося домой отца, а он хватал меня, подбрасывал в воздух, и кружил до тех пор, пока у меня не начинала кружиться голова.
Я танцевала с Умберто, мои родители смотрели на меня из-за соседнего столика, и в памяти моей надолго запечатлелись эти образы: смеющийся Умберто с капельками пота на лбу, он изо всех сил старается преодолеть возникшую между нами пропасть; я, затянутая в атласное платье, ноги мои болят от высоких каблуков, я пытаюсь преодолеть страх и обнять его; моя мать, она смотрит на меня затуманенными от слез глазами, а мой отец в своем первом взятом напрокат смокинге, рука его покоится на спинке маминого стула.
И еще один образ – когда уже закончилась музыка: склонившийся над моей матерью отец, он нежно стирает с ее щеки маленькую крошечку глазури.
Когда оркестр опять заиграл вальс, я пригласила отца потанцевать.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114