И уж, во всяком случае, необходимо было порекомендовать ему другого специалиста, задолго до того, как я наконец на это решилась. Он явно демонстрировал признаки глубокой депрессии, а я бежала от них. Я чувствовала, что заслуживаю наказания за преступную халатность.
На следующий день Андербрук вызвал в качестве свидетеля невропатолога. Суть его показаний сводилась к тому, что пристрастие Ника к наркотикам и алкоголю было более вероятной причиной расстройства его памяти, чем эмоциональное состояние. Атуотер в свою очередь спросила его, может ли депрессия повлиять на память, и ему пришлось согласиться. Я была поражена осведомленностью Леоны Атуотер, и против собственной воли восхищалась ею.
По дороге к Данидэллоу в тот вечер я услышала еще одно сообщение в выпуске новостей:
– Недавние показания на процессе по делу о сексуальных отношениях между пациентом и психотерапевтом показывают, что, даже если с доктора Ринсли снимут обвинение в сексуальных отношениях, ее могут обвинить в преступной небрежности как врача.
Весь город анализировал мое поведение и размышлял о моем будущем. Я была как футбольная команда перед Кубком чемпионов. Насколько я знала, передачи обо мне велись даже в Лас-Вегасе.
Когда я улеглась на диван в кабинете Данидэллоу, я немного расслабилась. Для меня было огромным облегчение в эти дни почувствовать себя в безопасности, оказаться с человеком, который тебя внимательно выслушает. Она, словно губка, впитывала мои переживания по поводу процесса, рассеивала некоторые сомнения и тревоги. Наконец я смогла рассказать ей о сне, который мне приснился прошлой ночью.
– Я – на процессе по делу о воровстве сердца. Я даю показания; а в число присяжных входят все, кого я знаю – мои родители, тетушка Лидия, Паллен, Умберто, Кевин, Вэл, Линда, Морри. Появляется судья, и оказывается, что это я сама, только в черных одеждах, постарше возрастом и очень суровая.
Я объясняю, что не воровала сердце Ника, он отдал мне его на сохранение, и я очень бережно с ним обращалась. Потом адвокат истца достает человеческое сердце, подходит ко мне и показывает мне его, а с него все еще капает кровь, и оно бьется. Он говорит:
И это вы называете бережным отношением?
Я думаю, что мне всю жизнь придется страдать оттого, что я повредила это сердце. Потом встает моя мать и подает адвокату коробку, чтобы он положил туда сердце. А когда он это делает, она берет коробку и говорит: «Я могу позаботиться о нем». Коробка была похожа на ту, в которой хранились ее рисунки и бумаги, предназначавшиеся для Парижа. Данидэллоу ждала моих ассоциаций.
– Может быть, моя мать наконец возьмет часть ответственности на себя. Я на это надеюсь. Я устала слушать обвинения в том, что из-за меня не сложилась ее жизнь. Я устала чувствовать себя виноватой.
Данидэллоу откашлялась.
– Ты ненавидишь ее слабость и отрицаешь ее в себе. В себе ты любишь силу и отрицаешь ее в ней.
Вот истинная причина твоей вины.
Я была поражена. Такой раскол во мне? То, о чем я говорила Нику?
– Я не могу в это поверить.
Данидэллоу наблюдала за моими колебаниями.
– Ты имеешь в виду, что я отрицаю ее силу? Даже не вижу ее? Почему же она не бросила моего отца? Почему она сделала из себя служанку?
– Существует сила разная. Есть, например, сила терпимости и мудрость прощения.
Это была новая мысль о моей матери. Я никогда не рассматривала ее жизнь под таким углом зрения, я ушла от Данидэллоу, чувствуя себя униженной.
61
Следующий день был посвящен свидетельским показаниям Захарии Лейтуэлла, для меня они были самыми мучительными.
Когда я прибыла в суд, Ник уже сидел рядом с Атуотер и просматривал какие-то бумаги. Проходя мимо него, я взглянула в его открытый портфель и, к своему удивлению, увидела пачку с красными карандашами. Моими красными карандашами, я была в этом уверена.
Но почему только красные? Я села, изо всех сил пытаясь вспомнить, не рассказывал ли он мне что-нибудь о красном цвете? Красный, красный. Красные карандаши, его красный шарф. Вероятно, именно он срезал мои красные розы в канун Дня Всех Святых, ведь не хватало только красных роз. Но почему же красные, черт побери?
Но эта загадка недолго мучила меня. Андербрук считал, что будет лучше, если Захария начнет с разговора о моем сексуальном влечении к Нику. Всегда разминируйте заранее поле противника, объяснял Андербрук.
Это было ужасно. Когда Захария описывал возникшие у меня чувства, по поводу которых я и обратилась к нему за помощью, я сконцентрировала свое внимание на Вайолет Найт, которая теребила одну из своих сережек в форме колечка.
Я так вспотела, что на моей розовой шелковой блузке остались пятна под мышками. Присяжные и репортеры наслаждались пикантными подробностями, словно истосковавшиеся подростки.
Во время обеденного перерыва, когда я выходила из туалета, мимо меня прошел Ник.
– Я знал об этом, – сказал он, и его глаза сверкнули голубым пламенем, прежде чем он отвернулся. Еще полчаса щеки мои горели.
Выложив самую деликатную часть информации, Захария перешел к вопросу о моей компетентности и ответственности. Он подробно описывал мое старание, изучение дополнительной литературы, борьбу за то, чтобы достигнуть взаимопонимания с Ником. Его слова успокоили меня. Я работала усердно, я предприняла исключительные усилия, чтобы вывести Ника из его состояния, я много сделала, чтобы помочь ему.
– Итак, доктор Лейтуэлл, – спросил Андербрук, – вы утверждаете, что лечение, проводившееся доктором Ринсли, выше общепринятых стандартов?
– Лечение пациентов, подобных данному, настолько трудно, что многие врачи просто отступают.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114