Король узнал также, что почти все «Офицеры Свободы» требовали его казни и только генерал Абдель Насер был против кровопролития. «Пусть его судит история», – сказал он.
Узнав все это, Фарук рассудил, что чем дольше он останется в Египте, тем короче будет его жизнь. Он дал согласие Саадату без промедления.
Как личный врач, Ибрахим превосходно знал Фарука. Воспитанный до пятнадцати лет в гареме матерью, женщиной с железной волей, он вырос инфантильным и слабохарактерным, был невежествен – не читал книг, не слушал музыки, только смотрел развлекательные кинофильмы. Политике предпочитал азартные карточные игры и рулетку. Когда его за несколько дней предупредили, что «Офицеры Свободы» готовятся к выступлению, он только плечами пожал, а потом пренебрег и сообщением о передвижениях войск ночью на улицах Каира. Ибрахим понимал, что не такой человек должен был управлять Египтом. Пришло время перемен.
«Конец королевского правления, конечно, будет и концом карьеры королевского врача», – думал Ибрахим. Он глядел на дверной проем, задрапированный черным бархатом, и будущее представлялось ему мрачным, как эта черная портьера. Документ об отречении был составлен, и Фарук прочитал его в торжественном мраморном зале – всего две фразы по-арабски: «Мы, Фарук Первый, всегда стремились к счастью и благосостоянию своего народа…»
Едва сдерживая слезы, Фарук взял золотое перо и дрожащей рукой поставил почти неразборчивую подпись; во второй подписи, на арабском, он сделал ошибку в своем имени, так как никогда не жаловал родной язык.
Потом Фарук принял ванну и переоделся в белый адмиральский костюм. Последний раз он сел на трон, украшенный драгоценными камнями, во дворце Рас эль-Тин и попрощался со своими друзьями и приближенными. Ибрахиму он сказал по-французски: «Мне будет недоставать вас, мон ами. Вы хорошо служили мне».
Он спустился с мраморной лестницы во двор, залитый солнцем, королевский оркестр начал играть национальный гимн, и Фарук получил прощальный дар – зеленый, как Нил, египетский флаг с полумесяцем.
Когда Фарук ступил на палубу королевской яхты «Махрусса», у Ибрахима потемнело в глазах. На палубе Фарук стоял в окружении трех принцесс, своих сестер, и семидесятилетней матери, и прощальный жест его собравшимся на берегу друзьям был полон достоинства. Яхта отплыла при звуках пушечного салюта с военного фрегата, стоящего на якоре близ берега, – был дан двадцать один залп.
Глядя на исчезающую в морской дали «Махруссу», Ибрахим вспоминал хорошие минуты своей многолетней близости с королем: как он привел во дворец Камилию, Ясмину, Тахью и Захарию – познакомиться с королем – и король пел им свою любимую песенку и угощал леденцами. Он вспомнил день свадьбы Фарука, когда тысячи людей хлынули в Каир на празднество, и карманники столицы в честь короля объявили однодневный мораторий, и ни один паломник в многотысячных толпах не был обворован в этот день. И праздник коронации Фарука, когда яхту молодого экзотического красавца сопровождала флотилия из тысяч лодок и фелук с зажженными факелами…
Ибрахим понял, что для него «Махрусса» увезла не только низложенного короля, но и его воспоминания, его прошлое, наверное – смысл его жизни. Ибрахиму вспомнилась черная бархатная портьера.
ГЛАВА 3
Элис не верила своим глазам. Она вышла утром в сад с рабочей корзинкой, в широкополой соломенной шляпе и вдруг увидела, что из бутонов выглянули малиновые лепестки, а три цветка уже раскрылись. Сколько лет она ухаживала за английскими растениями, перевезенными ею в жаркий средиземноморский климат, и наконец добилась своего – малиновый цикламен расцвел! Словно дома в Англии! Элис побежала позвать в сад Эдварда, но остановилась, вспомнив, что он уехал с Ибрахимом на футбольный матч и вернутся они после обеда. Женщины на футболе не бывали, и Элис привыкла к этому, как и ко многому другому, и считала, что привыкание далось ей не так уж и трудно. «Я счастлива, – писала она друзьям в Англию, – у меня замечательный муж, и я живу в чудесном большом доме».
Начав подрезать кусты, она услышала невдалеке детское пение и узнала голосок Камилии. «Это дитя родилось со стихией музыки в душе», – подумала она и стала вслушиваться, пытаясь разобрать арабские слова любовной песенки. Проживя в Египте семь лет, Элис понимала арабский: «Положи свою голову мне на грудь, согрей мою грудь, пронзи меня стрелой любви…»
Элис не удивилась, услышав, что голосок ее дочери присоединился к голосу Камилии, – сводные сестры всегда были рядом, словно близнецы, и нередко даже засыпали в одной постели.
Непонятно почему, звук голоса Ясмины пробудил в душе Элис тоску по родине.
Она тосковала по старинному дому эпохи Тюдоров, по росистой зеленой лужайке, по верховой охоте с друзьями, и по магазину Хэррода, где женщины делают покупки, и по ветчине и пиву, по «пастушескому пирогу» – картофельной запеканке с мясом, по лондонским поездкам на крыше двухэтажного автобуса. Она тосковала по друзьям, которые когда-то обещали навестить ее в Египте, но год от года их намерения становились все менее пылкими, а одна подруга откровенно написала: «Сейчас поездка в Египет опасна. Особенно для британских подданных».
– Но я ведь счастлива здесь, – напомнила себе Элис. – Я прекрасно живу с Ибрахимом, и у меня чудесная дочь.
Да, все так, но сегодня почему-то неясная тоска ослабляла эту уверенность. Глаза Элис блуждали по саду, словно, стремясь найти причину внезапно возникшего сомнения между цветов и вьющихся растений. Она стала перебирать в уме возможные причины сомнения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144