Да и насчет протирания штанов он перегибает.
Подчиненных гонять – гонял, а чтобы самому перетрудиться – такое случалось редко.
Отец еще посопел-покряхтел, словно не в силах перейти к тому разговору, ради которого пришел.
– Как продвигается расследование убийства? – спросил он.
– По мнению прокуратуры, тут замешан главарь одной бостонской банды.
Отец только хмыкнул.
– Говорят, Данцигер крепко сел ему на хвост.
– А ты-то что? Они тебя как-то задействовали?
– Нет. Не моя юрисдикция.
– Э-э, нет! Тебе, Бен, никак нельзя в стороне оставаться. Тут у тебя выбора нет! Моя хата с краю – это хреновая позиция.
– Сам знаю.
– Ты не кто-нибудь, а шериф! Когда на твоей территории приезжему отстрелили башку...
– Да все я понимаю, не надо меня поучать.
– А что еще им известно?
– Отец, твое дело сторона. Не суйся куда не надо.
– Уж и спросить нельзя! Могу я интересоваться работой собственного сына или нет?
– Я не в курсе, что им известно. Мне никто не докладывает. Чего приказывают делать – делаю.
Отец презрительно ухмыльнулся.
– Не надо, отец, не начинай!
– Кого они подозревают?
– Типа по имени Харолд Брекстон. Вот, можешь на фотографию взглянуть.
Отец посмотрел на лицо на снимке и спросил:
– Кто такой?
– Бостонский гангстер. Больше ничего про него не знаю. Похоже, наркоделец. Глава расследования видит в этом убийстве его почерк. Выстрел в глаз.
– Любопытно. А еще что?
– Да что ты привязался?
– Мне интересно, черт возьми!
– Отец, у меня дел полон рот, не отвлекай меня!
– Что за козлиное упрямство! Ни хрена учиться не хочешь, только пыжишься!
Машинально его руки сжались в кулачищи. Я чувствовал, как адреналин в нем играет. И не было поблизости Энни Трумэн, чтобы ласково одернуть его «Клод!».
Я решил не перегибать палку.
– Ладно, дело обстоит так. Я случайно познакомился с одним копом. У него своя теория убийства. Он полагает, что не все так просто, как кажется боссам из прокуратуры. Тело сразу после убийства кто-то ворочал. Очевидно, убийца что-то искал в домике. Ну, теперь все – больше я ни шиша не знаю.
– Не сдавайся. Ты обязан быть в курсе.
Я взял под козырек.
– Ты с этим не шути. Не давай о себя ноги вытирать!
– Знаю, знаю. «А мимо меня еще никто не прошел!»
– Вот именно. «А мимо меня еще никто не прошел!»
– Успокойся. Я начеку.
Отец встал и медленно пошел к двери. Я заметил, как аи похудел – одежда висит мешком. Всегда такой огромный, он словно стал на пару размеров меньше после смерти жены.
– Послушай, Клод, ты как? – спросил я.
Впервые в своей жизни я обратился к нему по имени. Не знаю, с чего вдруг. Возможно, мне показалось, что в этот момент я могу пробиться к нему сквозь каменную стену, которой обнесена душа этого истинного янки.
– Не волнуйся за меня, Бен. Делай свою работу – и не волнуйся, – не оборачиваясь сказал отец.
Нет, все тот же Клод Трумэн. Не достучаться.
«Чтобы тебя достать, надо мимо меня пройти – а мимо меня еще никто не прошел!» – это было любимое выражение моего отца, когда я был маленький. И мое тоже – потому что я понимал кодекс поведения истинных янки, которые свои эмоции никогда не показывают. Я знал, что эта фраза – способ сказать «я тебя люблю!», когда сказать «я тебя люблю!» язык не поворачивается.
После того как я вернулся в Версаль из-за болезни матери, молчаливое единство янки стало особенно актуально. Мы с отцом, так сказать, сдвинули наши фургоны и заняли круговую оборону. Нам надо было защищать Энни Трумэн. «Чтобы ее достать, надо мимо нас пройти – а мимо нас еще никто не прошел!»
Отчего у нас это чувство – будто мы в осажденном городе, будто мы втроем – против всего мира?
Многие версальцы искренне хотели помочь в нашей беде.
Многие приходили в участок, справлялись о здоровье Энни Трумэн, спрашивали, нельзя ли чем нам пособить.
А самое главное: они заглядывали, чтобы как бы между прочим доложить, где Энни в данный момент.
– Энни сидит на бельведере.
– Я видела, как твоя мать направилась к озеру.
Мы с отцом, не выходя из участка, могли постоянно быть в курсе местонахождения матери.
Говоря честно, до того как она заболела, версальцы не слишком-то любили мою мать. Она прожила в нашем городке добрых двадцать лет, но по-настоящему своей так и не стала.
Для версальцев она всегда оставалась «городской штучкой» – ей не могли простить ее массачусетские корни, ее акцент, ее «ненашенские» манеры, ее надменность.
Но стоило ей заболеть, как сердца версальцев разом смягчились. Мы видели искреннюю доброту со всех сторон. И если на нашем крыльце оказывался завернутый в фольгу ужин, мы никогда не знали, кто так трогательно заботится о нас – никто не трезвонил о своем добросердечии.
Разумеется, люди со стороны могут помочь – до определенного предела.
Болезнь одного из членов семьи налагает на остальных такие тяготы, которые самый искренний сторонний доброжелатель не в силах понять и прочувствовать до конца.
Покуда болезнь не закончится, семья поневоле изолирована от мира. А до какой степени изолирована – зависит от множества причин, в том числе и от характера действующих лиц.
Впервые в жизни нам с отцом довелось работать вместе – нести все тяготы одинокого бытия в нашем доме.
Как можно было догадаться, Чиф скинул на меня девяносто процентов домашних хлопот.
Вместе с матерью я стирал, кухарничал, закупал продукты – ей это доставляло большое удовольствие, потому что создавало иллюзию прежней нормальной жизни.
Но по мере того как состояние матери ухудшалось – а происходило это неожиданно быстро – и ее мысли путались все больше и больше, отец стал проявлять себя с новой, мне неведомой стороны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117