Каждое утро мать встречала меня радостным восклицанием: «О, Бен!» – как будто она удивлялась, что я не в Бостоне, а тут, дома.
Словом, никаких глобальных трансформаций в характере и поведении моей матери не произошло, но что-то необратимо изменилось в ее повседневном настроении. Появилась какая-то прибитость, подавленность – словно она дистанцируется от всего и всех, уходит в себя. Это бросалось в глаза именно потому, что всю жизнь Энни Трумэн была заводная, активная, открытая для всех.
В том декабре университетские каникулы были особенно длинные, и я смог провести дома несколько недель.
По семейной традиции я взял на себя временные обязанности в полицейском участке – как я всегда делал во время долгих каникул. Однако моей главной обязанностью на этот раз было приглядывать за матерью.
К этому времени отец уже не справлялся. С самого начала проявилась его блистательная неспособность жить с человеком, страдающим болезнью Альцгеймера.
Клод Трумэн был по-прежнему Начальник, Чиф, Шериф – словом, шишка местного масштаба.
Пусть и на закате карьеры, но еще в силе.
Распустивший хвост павлин.
Довольный собой Наполеончик местного розлива.
Скажете, жестоко по отношению к отцу? Возможно.
Болезнь Альцгеймера ложится страшным, непомерным грузом на плечи здорового супруга. И может быть, несправедливо осуждать того, кому этот груз оказался не по силам.
Лучше скажу так, никого не обвиняя: Клод Трумэн привык черпать силы из себя самого – и привык к тому, что его жена черпает силы из самой себя.
Теперь, когда она вдруг стала зависеть от получения моральной силы извне, он попросту растерялся и не сумел встроиться в новую ситуацию.
Короче, я надел на несколько недель форму полицейского и был назначен отцом-шерифом в караул у больной матери – ловко устроился.
Первым делом я изучил уловки, которые выработал отец, чтобы оградить мать от досадных неловкостей.
По всему дому красовались желтые записочки-наклейки: «Не забудь выключить газ!», «Уходя выключи свет!», «Ключи на телефонном столике». И так далее.
К этим записочкам я стал добавлять собственные.
Я понимал, что постоянные устные напоминания и поучения только оскорбляют ее, женщину беспредельно гордую. Записки были не так обидны – в них был привкус игры, шутки.
Чтобы мать не потерялась вдруг, забыв дорогу домой, я по утрам регулярно и подолгу гулял с ней. Она уставала на весь день и уже не так рвалась из дома. Знающие люди посоветовали мне поставить по замку на каждую дверь – чтобы запирать мать в любой комнате. Так сказать, от греха подальше. Но я делать этого не стал – уж больно это похоже на тюрьму строгого режима. Впрочем, ключи от машины я надежно прятал – тут я не хотел рисковать.
Горестнее всего было общение с матерью. Любой самый обычный разговор превращался в тяжкое испытание.
– Бен, ты...
– Что, мама?
– Ах, ладно... Не важно.
– Нет-нет, ты скажи!
– Я не знаю... Я не могу...
– Ничего страшного, мама. Я слушаю. Итак, ты хотела сказать...
– Я хотела сказать...
– Да?
– Чем ты...
– Я учусь в университете, – догадываюсь я.
– Ну да, ну да. Я же знаю, да, знаю.
То, что она не может вспомнить нужное слово, приводило мать в бешенство. Это было так унизительно для нее! Она вдруг запиналась на середине фразы, хватала воздух ртом, судорожно дергала головой в поисках потерянного слова. Если мы в этот момент гуляли, она останавливалась, упирала взгляд в землю и терла кулаками лоб – мучительно напрягала память.
Сперва я всякий раз пытался угадать, что она имеет в виду, и подсказать, но она всегда так страшно шипела на меня и махала рукой – дескать, не смей, я сама, – и я эти попытки бросил.
Несмотря на все, я был крепок в своем намерении вернуться в Бостон и продолжать академическую карьеру.
Я убедил себя в том, что эта болезнь – потеря памяти – штука, конечно, неудобная, однако паниковать особо не стоит. К тому же мать еще чрезвычайно молода – тогда ей было всего лишь пятьдесят шесть лет! – и поэтому она с недугом мало-помалу справится, как она справлялась со всеми трудностями, которые встречались ей на жизненном пути.
Понадобилось большое несчастье, чтобы открыть мне глаза на то, насколько глубоко я заблуждался.
Двадцать четвертого декабря 1994 года стоял зверский холод. Нас завалило снегом, дул пронизывающий ледяной ветер. Утро выдалось серое, безрадостное, без единого солнечного лучика.
Мы с мамой решили отказаться от прогулки. Около одиннадцати позвонил Дик Жину и пригласил нас на импровизированную рождественскую пирушку в полицейском участке. Сандвичи и пиво (для Чифа, конечно, диетическая кока-кола). Я поблагодарил и отказался, но мать настояла на том, чтобы я пошел.
– Как-никак сочельник! Бен, пойди повеселись.
На улице слегка потеплело, хотя соблазнительней не стало. К тому же мне очень не хотелось оставлять маму одну дома. Впрочем, на какой-то час-другой – почему бы и нет.
– Я ведь не ребенок! – настаивала мама.
И я ушел.
Вернулся я примерно около двух. В доме было тихо. Я крикнул: «Мама!» Никто не отозвался. В спальне никого. Кровать аккуратно застлана.
Я запаниковал не сразу. Сначала я подумал, что она заблудилась где-нибудь в доме: один раз я застал ее в коридоре – она не могла вспомнить, которая дверь ведет в ее комнату. Возможно, она и теперь оказалась в подобном затруднении. Я обежал весь дом, но это было пустой тратой времени – на вешалке отсутствовали ее пальто, шляпа и варежки.
Я вышел во двор и стал громко звать маму.
Все напрасно. Только ветер свистел в ответ.
Сердце у меня сжалось от страха.
Почему я оставил ее одну?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117