И Паль, и Джулиано сыграли превосходно.
Ошкорн пошел вслед за коляской. Пони толкнул мордой дверь, которая, как известно, была всего лишь двумя старыми перегородками из конюшни, вошел в коридор и остановился около уборной Штута. Джулиано за все это время не произнес ни единого слова, не сделал ни единого жеста.
Инспектор задержался на несколько минут, наблюдая, как около уборной Штута ходят взад и вперед Преста, Мамут, Рудольф и Жан де Латест.
Потом он вернулся к манежу, стал в проходе и посмотрел сцену опьянения, которую играл Паль, а также на Людовико, который качался под куполом на диске, изображающем Богиню ночи. После этого он пошел в уборную Штута. Джулиано уже снял пышное, с оборками, платье Коломбины, переодел в него манекен, как его попросил сделать Ошкорн, и теперь заканчивал гримировать деревянное лицо.
Ошкорн взял манекен и перенес его в коляску, в одну руку «Коломбины» вложил вожжи, вторую положил так, чтобы она немного свисала.
Потом он поднял голову и взглянул вверх. Оттуда ему кивнул Моран.
– Так вот что увидел Людовико со своей жердочки, – тихо пробормотал Ошкорн.
Он набросил на спину пони попону. Тот только и ждал этого сигнала. Он попятился, дошел до того места, где начинался главный коридор, повернул там, подошел к двери и толкнул створки мордой.
Месье Луаяль, его сыновья и униформисты расступились, чтобы пропустить коляску. Но Ошкорн рывком остановил пони и передал вожжи месье Луаялю. Потом сказал, чтобы манеж осветили так же, как он был освещен в тот вечер.
Белые лампы в двух прожекторах заменили на зеленые, и теперь их свет придавал манежу погребальный вид. По знаку Ошкорна месье Луаяль опустил вожжи, и покрытый черной попоной пони медленно двинулся вперед. В коляске смешно подпрыгивал манекен…
Ошкорн смотрел на Паля. При виде коляски тот отпрянул, но, правда, это входило в сценарий пантомимы. Паль продолжал добросовестно играть свою роль.
Раздался чей-то вопль:
– Остановитесь, умоляю вас!
Ошкорн обернулся и увидел, что месье Луаяль уносит на руках Престу. Он снова стал смотреть на Паля. Тот приблизился к коляске. Как того требовала пантомима, он взял руку «Коломбины», чтобы поцеловать ее. И тут его, словно в лихорадке, начала бить дрожь. Он долго стоял, застыв, потом, охваченный ужасом, схватил «Коломбину» за плечи…
– Пошевелись! Пошевелись! Не смотри на меня неподвижным взглядом! Мне страшно! Ведь я же не убил тебя, правда? Ведь я так часто на сцене наносил тебе удары кинжалом! Неужели на этот раз он оказался настоящим? Но в ту минуту я совсем потерял разум, я не знал… я не знал… я ничего не соображал… я не хотел тебя убивать… Зачем ты толкнул меня на этот отчаянный шаг, зачем угрожал, что не будешь больше выступать со мной? А что бы я делал без тебя? Я не смог вынести мысль, что ты будешь играть с другим! Вспомни, как все произошло… Мы были в уборной, ты меня оскорбил, я ударил! А потом… я не знаю, что было потом… Да, я не знаю… Я вернулся на манеж, но что произошло после моего ухода? Неужели на столе лежал настоящий кинжал?
Его голос становился все громче, пронзительней. В зале все замерли. Слышался только этот голос.
– Но ведь ты не умер! Я знаю, ты не умер! Скажи мне что-нибудь, что угодно, лишь бы я понял, что ты жив! Обругай меня, как ты часто делал это! Но только говори, говори, двигайся!.. Зачем ты разыгрываешь меня, это жестоко! Почему тебе нравится мучить меня? Ты хочешь наказать меня, ладно, но только не доводи меня до безумия.
Голос Паля неожиданно зазвучал тихо, и теперь он прерывался рыданиями.
– Оставь мне хотя бы крошечный лучик надежды, подай какой-нибудь незаметный знак, только подмигни. А-а, ты не хочешь! Тебе нравится играть роль покойника до конца! Но зачем? Чего ради? Ведь зрителей в зале нет! Здесь только я, Паль, твой друг Паль! Как прекрасно ты играешь сегодня! Я знаю, ты замечательный артист! Я перед тобою ничто! Как хорошо ты играешь мертвого!
Его голос снова зазвучал громче, в нем появились пронзительные нотки. Теперь Паль тряс манекен.
– Где научился ты так прекрасно играть мертвых? Ты никогда не показывал мне эту роль! Ты же знаешь, я не могу играть, если ты не объяснишь мне все! Ты должен научить меня играть эту сцену, должен объяснить, что мне надо говорить, что делать…
После первых минут оцепенения Патон наконец овладел собой и бросился к Палю. Ошкорн остановил его:
– Не надо! Ты же видишь, что он сошел с ума! Патон был в ярости. Вот куда завело упрямство Ошкорна! Теперь их обвинят в том, что они довели Паля до безумия. Ведь их же предупреждали, что Паль человек нервный, впечатлительный… Нельзя было играть с огнем!
– Теперь вот будем возиться с этим мнимым убийцей! – бросил он Ошкорну.
– Почему мнимым?
– Потому что факты – упрямая вещь! Штут был жив, когда коляска уезжала с манежа, а Паль оттуда не уходил!
– Немыслимое иногда может оказаться правдой! Он повернулся к Рудольфу:
– А теперь пора рассказать нам правду.
– Какую правду? – не сдавался Рудольф. – Уж инспектора полиции должны бы понять, что Паль сошел с ума, что он заговаривается. Разве вы не понимаете, что Паль не может быть виновным?
Преста подошла к Рудольфу и нежно взяла его за руку:
– Рудольф, друг мой, расскажите все. Я тронута вашим самопожертвованием, но теперь это бесполезно. Зло свершилось. Но может, это и к лучшему! В безумии он будет меньше страдать!
24
После недолгого колебания Рудольф в конце концов признался.
– Да, Штута убил Паль, и я его сообщник. Вернее, я не помогал ему совершить преступление, но помог скрыть его. Штут… когда в тот вечер он в первый раз появился на манеже… это был не Штут, это был я!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48