Что-то поклевывали в поле вороны
и сороки. Земля спешила одарить, насытить всех и казалась немного ви-
новатой оттого, что на ней застыл в неподвижности и ничего не делает
старый ветряк. Напоминание и памятник былой жизни. И старый ветряк,
казалось, тоже чувствует свою вину. Он бы, может, и хотел присоеди-
ниться ко всем или скрыться с глаз долой от этого беспокойного работя-
щего люда, не казаться совсем уж ничего не стоящим дряхлым стариком,
дармоедом. Но его ноги навсегда приросли к земле. И ветряк только ти-
хонько и немощно жаловался ветерку, как тяжело ему с щелями в крыльях
жить на этой чужой земле.
Я тоже был охотником на том поле. Охотился за своим невозвратным
прошлым. И был еще один охотник в высокой голубизне неба. Только преж-
де времени он старался не обнаруживать себя. И я не видел его. Мой
взгляд был прикован к земле, я наблюдал за котом, полнился его азар-
том, охотничьей страстью, ни одному охотнику не ведомой ловкостью.
Кот, словно памятник, то прорастал из поля, с подрезанной ржавой стер-
ни, то сливался с ней и надолго застывал в неподвижности, то припадал
к земле, прятал среди ржища рыжую свою спину. Неожиданно, высоко поды-
мая белые, вздернутые до груди перчатки лап, делал шаг, второй вперед
без шороха и звука. Ступал так, что казалось, шагает он по воде и бо-
ится замочить ноги. Ни одна травинка не шелохнется, не вздрогнет под
ним, не задрожит зеркало воды, даже тень на нее не ляжет. Можно было
задохнуться от такого чуда, от того, как вкрадчиво может ходить по
земле птичья смерть, вообще любая смерть. И, каюсь, мне нисколько не
жаль было куропатки, на которую нацелился охотничий кот.
Он уже почти вплотную приблизился к куропатке. Мне невтерпеж было,
хотелось закричать, предупредить ее. Но я молчал, потому что в ту ми-
нуту был рыжим охотничьим котом и жаждал куропатки, ее тела и крови.
Изготовился прыгнуть и взвел на прыжок кота. Но тот так и не прыгнул.
Распластался перед самым ее клювом, в онемении вытянутой вперед шеей.
Как ни далеко это было от меня, на какое-то мгновение показалось, что
я вижу птичий желтый и бестрепетный глаз. В нем не было ни тревоги, ни
беспокойства. Покорность и покой. Извечный покой высшей мудрости и
подчинения неизбежному.
Может, кот обладал даром гипноза, может, еще каким-то даром, не
знаю. Но куропатка не сделала даже и попытки спастись. Она стояла,
свесив долу крылья, ждала. И кот прибрал ее. Схватил и припал к ней
лобастой головой. В то же мгновение, когда это свершилось, состоялся и
последний акт драмы. С неба обрушился еще один охотник, будто в подт-
верждение тому, что охота на земле не знает ни конца, ни перерыва. Ку-
ропатка охотилась за жуками и козявками, кот стерег ее. А за ними обо-
ими следил с неба старый, с серым отливом пера коршун. В этой их игре
я был сторонним наблюдателем. Прохожим на вечном пиру жизни.
Кто-то, видимо, так же потусторонне и невидимо, ведет и наш челове-
ческий пир и праздник. Нам только кажется, что это мы сами наполняем
чару крови своей, давим и крошим друг друга. А на самом деле мы только
поднимаем ту чару и пьем. А тамада на нашем пиру совсем иной. И это он
утверждает, что горько, когда нам кажется совсем наоборот. Сладкое
только мгновение. Мгновение, когда наш глаз повернут на себя и вдаль.
Но нам не дано знать об этом. Тем, может, мы и счастливы. Счастливы
своей слепотой. Тем, что мгновение - наплыв смерти считаем жизнью. И
небо и земля - только саван и саркофаг нам. Солнечный луг - прощальный
поцелуй, ласка и милосердие всемирного глаза того, кто ведет нас от
исхода к исходу, того, кто пригласил нас поднять чашу жизни, выпить и
успокоиться, потому что больше все равно не поднесут. Кому-то приятно
видеть нас на том пиру, приятно и попрощаться, чтобы мы уступили, дали
место другому, новому, может, лучшему, чем мы.
Коршун подхватил кота, пробежал несколько шагов по ржищу, оттолк-
нулся от земли и устремился в небо. Кот все еще обнимал куропатку, об-
нимал, припав пастью с четырьмя выдававшимися вперед белыми клыками к
ее горлу. Драл когтями, зубами и в небе, присасывался, пил живую
кровь. Как только что на поле куропатка, не делал никаких попыток из-
бавиться от когтей коршуна, словно не слепил ему глаз прощальный кивок
солнечного луча.
В небе кружили пух и перо. И летел коршун, и летел кот в его ког-
тях. И все вокруг было тихо и покойно. Коршун, кот и куропатка были
уже куда выше крыльев старого ветряка. И может, скоро-скоро синяя
бездна голубого неба поглотила бы их. Только кот неожиданно выпустил
из лап куропатку. Безголовая, она упала у моих ног, кропя и без того
красное ржище. Упала и быстренько побежала в направлении, в котором
минуту-другую назад исчезли ее сироты-дети.
Кот, мне показалось внизу, проследил в своем полете место, где
окончился ее бег. Только после этого стал раздирать клыками живот кор-
шуну, а лапами с оголенными когтями тянулся, метился ему в глаза. Кор-
шун явно не ожидал такого. Он запокачивался в синем небе, словно челн
на волнах. Вытягивал шею с крючкастым клювом, тянулся к солнцу, будто
стремился зацепиться за него.
Но охотничий кот не сдавался. Даже в когтях коршуна, в незнакомом
ему просторе неба он боролся за свою жизнь. И с земли я видел, чувс-
твовал, сколько в нем неукротимой дикой природы, какая могучая жажда
жизни. Кружит по ветру, летит на землю его шерсть, кропит землю его
кровь, а он в синем небе, будто уже на том свете, сражается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28