Тут голову, каздалевский, иметь надо, ане задний проход! А он все из себя управляющего корчит, Кагановича. Правильно город у него отобрали и из партии исключили правильно! И пермь -- слово отличное! Пермь! Пермь!! Пермь!!! пустился Дулов вразнос. Ты успокойся, Семен Ильич, остановила-утешилас корточек ВероникаАндреевна. Успокойся. Онауже выдернулавилку из сети и перекрылакран, атеперь собиралатоварные вагончики, стряхивалаводу с паровоза, продувалав нем какие-то отверстия, раскручиваланаманикюренным пальчиком колеса. Ничего страшного. У нас и запасные рельсы, кажется, естью Вот пообедаем и все поправим, и травку заклеим. А этих больше и напорог не пустим -- я давно предупреждала, что такая дружбадо добране доведет. Тут тебе, кстати, звонили со студии, приглашали завтракартину принимать. А они чт? -- одно слово: пенсионерыю
Несколько умиротворенный, однако, все еще бормочапермь, Семен Ильич ушел в соседнюю комнату зазапасными рельсами, и ВероникаАндреевнаулучиламинутку, кивнув вслед мужу, шепнуть Долгомостьеву: совершенно нормальный человек. А как сойдется с этими -- впадает в детство. Насчет совершенно нормального ВероникаАндреевна, конечно, преувеличила: в Дулове и десять лет назад явственно проступали первые признаки маразма, он и тогдакричал каздалевского, и тогдапутал людей, но в каком-то смысле вовсе и не преувеличивала: определенная остротасохранилась в нем даже и до самого последнего времени. Еще прошлой зимою Долгомостьев, по обыкновению присутствуя назанятиях Дуловаво ВГИКе, стал свидетелем показательного эпизода: Семен Ильич, делясь со студентами событиями легендарной своей молодости, рассказывал, что в творческой мастерской Кулешовавместе с другими будущими китами и зубрами советского кино крутил кульбиты, аодин из студентов, безо всякой, впрочем, видимо, задней мысли, аискренне, желая сделать комплимент, сказал, что, мол, Семен Израйлевич (Семен Ильич втайне любил, когдаего называли Семеном Израйлевичем) и теперь хоть куда, и теперь вполне способен накульбиты, -Семен Ильич двусмысленность уловил, хоть и виду не подал, анаближайшей же сессии студентатого отчислил -- Долгомостьев и наэкзамене присутствовалю А тут: и слезы в голосе, и игрушечные станционные начальнички с ручками нашарнирахю Долгомостьеваименно эти начальнички почему-то особенно поразили. Даеще вот сталин! Дулов, как пострадавший космополит, вроде бы и раньше не очень жаловал усатого, даже подчеркнуто, публично не жаловал и ленинские картины снимал вроде как усатому в упрек (хоть того уж и в живых не было): вот, дескать, каким следует быть вождю! К чему бы это теперь эдакая переменав симпатиях? Может, к концу жизни мелкие обиды забываются и яснее становится, что обидчик твой не только обидчик, аеще и идеальный выразитель доктрины, накоторую положил ты всю свою жизнь? Символ имперского величия, порядка, просветления, соборности?.. А игрушечной железной дорогою Долгомостьев и сам с удовольствием развлекся бы вместо того, чтобы идти нанастоящую и иметь там ничего хорошего не сулящее объяснение с Рээт.
Мало-помалу Семен Ильич успокоился вполне, и пошли обедать. Едвауселись, просвистал соловьем французский дверной звонок. Я открою, не беспокойтесь, направах другадомаупредил Долгомостьев вставшую было Веронику Андреевну. Задверями опасливо стоял Молотов, из-зауглалифтовой шахты выглядывал мутный ванькин глаз. Жену отдавайте, буркнул сталинский нарком. Праване имеете. Город отобрали, ажену -- не имеете праваю Долгомостьев незаметно взял со столапару кусков хлебаи сунул в руку Жемчужиной, когдавыпускал ее из кладовки. Жемчужинаблагодарно посмотрелав ответ, и хлеб мгновенно исчез под куцей полою полосатой телогрейки. Углядевшая манипуляцию ВероникаАндреевнаехидно глянуланаДолгомостьева, и тот покраснел.
К икре -- ну, то есть к тому, что ее много и можно есть -- Долгомостьев не умел привыкнуть никак, хоть и привыкал чуть не ежедневно вот уже лет девять (так, говорят, блокадные дети до старости не могут привыкнуть к хлебу), и сейчас, толсто намазывая ею поверх маслакусочек бородинского, поймал новый взгляд Вероники Андреевны, не ехидный уже, но влажный. Та, убедившись, что Долгомостьев видит ее глаза, легко повелаими направо, в сторону ширмочки, кушеточки, и этот поворот глаз, намек этот почему-то навел Долгомостьеванапрерванный час назад вопрос: старуха. Каплан. Что ж ты, Семен Ильич, не рассказал юному своему другу про Фани Исаковну? в ответ Долгомостьеву спросилаВероникаАндреевна, но едваСемен Ильич, давясь, с полным ртом, начал: ну, каздалевский, значитю прервалаего: ладно, молчи уж, ешь. Не рассказал вовремя -- теперь я самаю
И Долгомостьев услышал невероятную историю, как сорок три годаназад попаланастол свежеиспеченного следователя прокуратуры, бывшего и будущего кинорежиссераСеменаДулова-Купервассераподметная бумажка, подписанная намеренно плохоразборчивым каракулем Ф. не то Колун, не то Каплун. В бумажке содержался донос нанекоего гр.-наСидороваА. Б., который замечен был Ф. Колуном (Каплуном) в подозрительной трезвости по великим пролетарским праздникам Седьмое Ноября, Первое Мая, Двадцать Первое Декабря и День Парижской Коммуны. Ординарный следователь, не обладающий нюхом и талантом СеменаИзрайлевича, не долго думая, засадил бы трезвенникаСидоровалет навосемь, но Семену Израйлевичу что-то в доносе показалось подозрительным, вспомнился кинематографический опыт сюжетосложения, и Дулов принялся разыскивать самого заявителя. Применив классическое, затверженное еще настуденческой скамье cui bono12, Семен Ильич затребовал список жильцов квартиры Сидороваи сразу нашел, кого нужно:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56