Но дочь моя, сия добродетельная девица, уничтожила
все его ожидания.
— Не думай, варвар, чтоб дочь Мирославова не умела найти противу тебя защиты знай, что оскорбляемый тобою благодетель твой, отец ее, умел влиять в нее несведомые тебе чувствования чести; зри, что ты не можешь торжествовать...— сказала она и, выхватя скрытый под одеждою кинжал, закололась. Не можно изобразить, что стал Буйслав при сем неожидаемом происшествии: он окаменел, не мог выговорить ни слова и чрез несколько часов пришел в память, чтобы терзаться угрызениями совести, кои дотоле умел отвращать от души своей.
Между тем тело отнесли в дом мой; несчастная мать, увидевши окровавленные одежды и наконец бездушную дочь свою, пришла почти в подобное состояние; она только спросила:
— Чья рука произвела сие? — и, получа в ответ, что дочь ее сама лишила себя жизни, чтоб сохранить честь свою, вскричала:
— Любезная дочь! Я не буду тебя оплакивать. Она бросилась потом к телу, чтоб обнять оное, но, взглянув на оное, вострепетала, упала и скончалась. Сколь ни болезненно мне было лишение всего, что было мне на свете мило, но добродетель моей дочери много ослабила печаль мою. Мне казалось, что сетование мое очень умеренно, однако я столько ослаб, что не мог встать с постели. Между тем не забыл я о моей должности и послал за тайным дьяком, чтоб вручить его грамоту и полный отчет моего посольства для донесения государю, чего за слабостию сам не мог исполнить. Дьяк тотчас приехал и с ним несколько скрытых моих неприятелей. Они поздравляли меня с благополучным успехом и, по выходе дьяка, начали рассказывать о происшествии с моею дочерью в таких выражениях, что не сомневались, чтоб я не получил охоты отмстить Буйславу; они давали мне разуметь, что я найду помощников, кой час возьму сие намерение. Слова их возбудили во мне досаду; я знал все их происки и для того не утерпел обличить в то же мгновение.
— Чего вы от меня хочете, предатели? Излить яд свой в мою душу?— вскричал я.— Вы поразили меня, а не государь, не возмогший противустать вашим хитростям. Он человек, и Мирослав видит в нем только своего князя, коему всегда будет верен. Подите с глаз моих, изменники, и опасайтесь всего, что вы заслуживаете! Видите ли, что все нанесенные вами мне раны не удобны доставить вам торжество над верным сыном отечества? Я не восстану на оное и никогда не буду возмутительным противу моего монарха.
Слова мои имели толь сильное на них действие, что они с великим стыдом от меня вышли.
Хотя сначала я и думал, что, посвятя себя упражнениям моей должности, могу забыть мое несчастье, но, по прошествии первых стремлений тоски моей и когда мог рассуждать свободно, сообразил я все течение моей жизни и нашел в ней таковое побуждение свет возненавидеть, что в ту ж минуту заключил оставить мое отечество и удалиться в пустыню, как скоро здоровье мое то дозволит.
Упражняясь в сих рассуждениях, увидел я вошедшего ко мне Буйслава.
— Ах, государь!—вскричал я, принуждая себя встать с постели.— Еще ты ко мне милостив: ты навещаешь несчастного Мирослава!
Слова мои были гром для раскаявшегося Буйслава; он вострепетал, отступил назад и, повергшись в креслы, в безмолвии устремил на меня смущенные взоры. Между тем я сполз с моей постели и обнял его колена. Он схватил мою руку; она чувствовала, что держащие ее длани колебались; самое лицо князя изменением своим являло терзание; он хотел говорить, но слова умирали на устах его.
— Государь! Я знаю, что ты мне сказать хочешь...— Больше я не мог произнесть, слезы мои пресекли.
— Я лишил тебя всего!— возопил Буйслав и, возрыдав, упал мне на шею; мы плакали вместе.
— Ах, государь,— начал я, отерши мои слезы,— забудь случай сей: ты человек, а они все подвержены слабостям.
— Ты утешаешь меня,—говорил Буйслав,—ты, которого я поразил лютейшим образом... Но чем ты извинишь меня? — вопросил он меня с отчаянием.
— Ничем, кроме твоего несчастия,— отвечал я.— Ты окружен был злыми людьми, кои умели напасть на тебя с слабой стороны и потому учинили тебя орудием своей злобы. Но я не хочу входить в подробности; довольно, государь, если ты раскаялся, если ты узнал о худых следствиях горячего нрава твоего; великая от того польза отечеству, а для оного я всем жертвовать вменяю себе в должность.
— О великодушный Мирослав!—вскричал Буйслав.— Поздно таковое раскаяние, когда уже преступления нельзя поправить. Я пришел отдать тебе отчет: нет для тебя монарха, во мне ты видишь только злодея, неблагодарного, убийцу любезных тебе особ, и для того возьми у меня сию ненавистную жизнь, кою ты всегда старался увенчать честию и славою!
— Нет, государь,— сказал я ему, быв пронзен его признанием,— я не мог помыслить о сем и тогда, когда полянская держава видела в тебе тирана, а здесь я вижу истинного монарха. Мирослав счастлив и в своем бедствии; он лишился всего своего семейства, но что приобретает чрез то его отечество, сего часто ни за какую цену купить бывает невозможно. Итак, государь, оставь меня собственным моим чувствованиям и возвратись на престол: там, а не здесь исправлять тебе должно. Что до меня, лета мои не дозволяют уже мне прилепляться к свету, самый случай мой, кажется, припоминает мне посвятить остаток дней в служение богам и на одни спокойные рассуждения в пустыне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184