Наконец увидел я сего почтенного старика, привезшего меня к вам, и сих двоих молодцов. Не знаю, какая волшебная сила отогнала от сердца моего горести и наполнила оное надеждою, что несчастия мои прекращаются, когда сей старик повелел мне за собою следовать. Один из числа сих двух молодцов,— говорил Ярослав,— открыл мне, что он мой родной брат. Я не нашел никакого в том уверения, потому что он не мог объяснить мне, по какой причине называется моим братом и кто наши родители, однако ж сердце мое движением своим подтвердило слова его. До сих пор мы еще не говорили, а делали друг другу одни вопросы, никогда на оные не отвечая. Но объятия наши, в кои часто мы друг друга заключаем, свидетельствуют, что мы должны быть единоутробные.
Ярослав кончил свою повесть, взглянув на сапожника, и подавал тем ему знак желания своего узнать его приключение.
— Я разумею сей безмолвный язык,— отвечал ему сапожник,—ты, любезный брат, ожидаешь от меня сведения, почему я называю тебя сим приятным именем, но ты из моей повести столь же мало сведаешь о том и останешься в равномерной, как и я, нетерпеливости узнать, кто наши родители. Одна причина удерживала меня до сих пор впускаться с тобою в разговоры: как и ты, имел я заповедь не сказывать моих похождений, пока не узнаю я твоих. Теперь я получил свободу.
— И можешь сдержать свое обещание мне,— подхватил Баламир.— По чести, должно быть, весьма чудному случаю, мешавшему тебе в пять лет сшить пару башмаков, и приключавшему чрез все то время воображение, производящее рвоту.
— Я не советую тебе медлить,— сказал историк,— ибо чем скорее ты расскажешь подробности твоей жизни, тем ближе будешь ты к своему счастию.
Все собрание его к тому побуждало, и он начал.
ПОВЕСТЬ САПОЖНИКА
— Я так же не известен о моей природе, как и Ярослав. Люди, воспитавшие меня, нашли меня, вставши некогда от сна, лежащего в колыбели незадолго пред тем умершего их сына. Они сочли сие за особливую милость небес, и как, кроме того, детей у них не было, а лета их не подавали уже надежды к рождению других, то и оказывали они о мне родительские попечения. Не прежде, как по пришествии моем в смысл, узнал я о себе, что я несчастный подкидыш. Таковая суровость истинных моих родителей и любовь сих посторонних произвела во мне то, что я никогда не жалел о давших мне жизнь, а всю горячность обратил к моим воспитателям. Как сей благодетель мой был сапожник, то и меня научил рукомеслу своему; я успел в оном столько, что, укрепясь в летах, снял весь труд пропитания дому моего на себя и тем заплатил моим воспитателям. Я прославился искусством моим не токмо в местечке, где обитал, но и в соседстве. Проворство и чистота моей работы доставляли мне довольные доходы; мы жили в изобилии в рассуждении нашего состояния, и наконец должен был с огорчением оплакать смерть моих названых родителей. Предавши тела их земле с пристойною честию, остался я самовластным в их доме. Собранное ими и моими трудами имение по воздержанной моей жизни было достаточно доставить мне отдохновение в трудах моих. Я работал уже от скуки, а не от необходимости.
Состояние мое являло мне нужду вступить в брак, но не знаю, какая тайная гордость рождалась в моих мыслях, как скоро доходило до выбора невесты. Мне представлялось, что только дочь какого-нибудь князя удобна удовлетворить моим желаниям. Естественно, что я никогда бы не сыскал такового союза; ибо кто бы мог согласиться с моим высоким о себе воображением, хотя неоспоримо и то, что подкидыш может иметь право причитаться в родню и к самым владетелям? Однако ж я не тужил, что остался одинок; я имел свое временипрепровождение: полевая охота была из давнего времени моею страстию. Я стрелял совершенно из лука и, между прочим, имел отменное дарование в бегании, так что, к удивлению моих сотоварищей, в охоте достигал зайца на бегу.
Один раз, когда я упражнялся в шитье башмаков, ученик мой, вбежав ко мне, кричал, что по двору моему бегает заяц. Я не уверился оному и хотел посмотреть сам, но, выскоча на двор, увидел, что то была правда. Хотя тогда был глубокий вечер и ночь довольно темная, однако я, надеясь на меткость моей руки, кричал моему ученику, чтоб он подал мне лук и стрелы. Ученик замешкался, а заяц между тем побежал с двора. Я счел, что есть ближайший способ достичь мне оного и схватить руками. Я погнался за ним, а заяц как бы нарочно уседал в близком от меня расстоянии, но всегда убегал с быстростию, когда я уже готов был схватить его. Таковым образом вывел он меня не токмо из селения, но и весьма далеко от оного. Надобно быть охотником, чтоб иметь понятие о той странной склонности, которая побуждает гнаться за зайцем, как скоро оный побежит. Посему нет чуда, что я всю ночь провел в незнакомых местах, преследуя сего зверя. Он умел заманивать меня и напоследок вскочил в обширное дупло некоторого великого дерева. С прыткости, с каковою стремился я за ним, вскочил и я за ним в дупло и поймал его за переднюю ногу.
На сем слове остановился сапожник, испустя тяжкий вздох и возводя взоры свои на небо, пришел в некоторую задумчивость. Старик вывел его из оной, сказав ему:
— Видно, что вы весьма горячий охотник, когда ловление зайца приводит вас в задумчивость.
— В сем должно быть некой тайне,— подхватил Баламир.
— Может быть,— сказал старик с улыбкой.
— Да,— отвечал сапожник, поглядев ему в глаза,— и может быть, почтенный старик лучше всех в состоянии объяснить оную...
Конечно,— продолжал он, обратясь к слушателям,— все мои несчастия произошли от сего часа, и приключившееся со мною может сочтено быть за исправную ложь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184