Ты видишь: я—старый человек. Но как говорится: «Сохрани, боже от зла...» Милый мой! Разве первый раз люди ругаются? Живые ведь мы. Человек — не дерево. Взять хоть ребят моих — слышишь, шумят? И они только знают, что бранятся да дерутся, а ты каждый вечер становись над ними судьей, разбирай ссоры ихние... Третьего дня вечером я сам чуть Маноля насмерть не убил... А ведь я — не какой-нибудь несмышленыш. Помню время, когда Хаджи Петко с Хаджи Па-пуркой тоже вот так поругались из-за водосточной трубы,— по кадиям да муфтиям таскаться стали, копны друг у друга жгли... А ведь сватами друг другу доводятся: Хаджи Петко на Рипсимии, двоюродной сестре Хаджи Папурки, женат. Хаджи Папурко — старший сын деда Бенча из Сюлюменова рода, и дом у него был — не дом, а целый дворец... Да помню — сцепились на заговенье, так хочешь верь, хочешь нет,— сабли выхватили.,.
— И прочее... Теперь слушай,— прервал Иванчо.— Поговорим с тобой по душам... Ты ведь отец—и прочее. Скажи, тогда... ведь это ты окунул кошку в чан с краской от разъярения душевного? А кошка-то... как Варлаам
с женой спать легли и все прочее... взяла и устроила всеобщее злоупотребление... Понятное дело — животное...
1 Цынцарин — македонский валах.
2 Страна арнаутов, Албания.
Селямсыз кинул на Иванчо свирепый взгляд и сер дито промолвил:
— Ну, ладно. Это я кошку окунул, окрестил ее! И выпустил, чтоб она пошла, на штанах у них понежилась... Что ж из этого?
И Селямсыз вытаращил еще страшней глаза на Иваичо.
Ианчо только кивнул головой.
Селямсыз отер шапкой пот со лба и продолжал:
— Что сделается какой-то кошке и какому-то Та-рильому? Ничего. Кошку вымоют, белье выстирают. А то пятно, которым он осквернил ворота мои и лицо мое, смоется только кровью! Понимаешь? Кровью» Иванчо!
— Нет, нет, вы должны помириться. Видишь? Сто . человек стоят у ваших ворот,— глядят и хохочут. Так не
годится. Обнимитесь — и прочее.
— Это с Тарильомом-то? Да он не стоит того, чтоб «доброго утра» ему пожелать!
— Оба хороши. Ну да, ты, конечно, прав: Варлаам —-богохульник и разбойник анатолийский! Не может имени своего написать, а попечитель! Позор для болгарского народа!
Тут Иванчо топнул ногой.
— Значит, я прав?
— Прав. Но простите друг друга.
— А если б тебе повесили на ворота рыбий хребет в целый локоть длиной, ты что бы сделал?
— Кто мне повесит?
— Кто бы ни был?
— Рыбий?
— Да хоть бы буйволовый.
Иванчо разозлился.
— Ну, скажи: что? — азартно настаивал Селямсыз,
— Кто посмеет?
— Неважно — кто. Ну скажем,— Тарильом. Иванчо поглядел на собеседника страшным взглядом,
поднял руку и глухим голосом торжественно произнес;
— Не быть тому живым! Смерть! Гордый человек был этот Иванчо, Хаджи Смион, со своей стороны, успокаивал Варлаама Копринарку.
Батарея, находясь еще в беспорядочном состоянии от бешеного движения, вызванного силой огня, снялась со своей возвышенной позиции и, погрузившись в задумчивость, но еще дымясь, сидела на корточках возле ручья, устремив безумный взгляд в ту сторону, где, подвешенная за фижмы, меланхолически покачиваясь, сохла на солнце только что выстиранная юбка.
Генерал Варлаам, бледный, позеленевший, весь $ поту, с ощетинившимися подстриженными усами, с выставленной на солнце и ослепительно блестевшей под полуденными лучами Сахарой, быстро шагал взад и вперед по двору. За ним по пятам следовал Хаджи Смион, ожидая, когда гнев его немного утихнет чтобы не быть втянутым в какое-нибудь бесполезное пререкание.
— Ну, скажи: чего он заслуживает, этот бес окаянный? -^ вдруг спросил Варлаам неожиданно обернувшись.
— Кто? Селямсыз-то?
Но Варлаам, никогда не называвший своего соседа по имени, раздраженно промолвил:
— Понятно, он... Ну, скажи!
— Послушай, Варлаам, помирись с ним,— говорю тебе как другу.
— Фарламу мириться с ним?
— Хорошее дело — помириться, ей-богу хорошее. Помиритесь по-братски, по-христиански,— повторил смиренно Хаджи Смион, искренне желавший, чтобы это примирение состоялось.
Варлаам поглядел на него насупившись.
— Не ожидал я таких советов от вашей милости
— Я — как друг,— робко протянул Хаджи Смион, опасавшийся какой-нибудь неприятности.
— Как? С ним? По-братски? По-христиански?
— Честное слово, Варлаам, прости его... Он просит прощения,— солгал Хаджи.
— Кто? Он?
— Ну да. Я сейчас от них... убедил его, и он готов с тобой расцеловаться. Сам сказал, что согласен.
— Целоваться с Иудой? Сохрани боже... Никогда. Пока жив!
— Но послушай, Варлаам! — Фарлам не слушает,
— Погоди. Что я тебе скажу..,
— Не желаю! И он снова принялся ходить взад и вперед, склонив
голову и заложив руки за спину,
— Варлаам! — снова воскликнул Хаджи Смион
— Иу, слушаю,
— Я ведь и раньше тебе так говорил. Ну, скажи, разве я не прав? — обратился он к Варлаамице.
Та ничего не ответила. Она не сводила глаз с ю0ки, еще носившей на себе следы двух больших облаков, которые кошка нарисовала на ней прекраснейшим индиго.
Варлаам тоже взглянул на юбку, потом выпрямился как свеча перед Хаджи Смионом и гневно произнес:
— Ищешь поддержки у моей жены? А ты спроси, что у нее на сердце?
— Знаю, знаю,— она добрая.
— И спроси Фарлама, как у него на душе кошки скребут?
— Знаю, знаю. Будь я на твоем месте,— ей-богу п«
— Мог ли бы ты стерпеть, видя такое кораблекруше ние всего дома?
— Не мог бы.
— Помирился ли бы с таким мерзавцем, предателем и смертоубийцей?
— Я?
— Да, ты.
— Лучше умереть.
— И Фарлам скорей умрет. Но только ему одному известно, как болит душа его. Посторонние смотрят в кошару, а только коза знает, как нож остер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42