Ганна заметила, что я больше не интересуюсь мальчиком. Один раз я пытался поговорить с пей об этом, но она вытаращила на меня глаза, словно я чудовище. Я не смог высказать ей все, потому что она поднялась, оборвав меня на полуслове, и ушла в детскую. Произошло это вечером, и с того времени она начала делать нечто такое, что раньше ни мне, ни ей не пришло бы в голову: начала молиться вместе с ребенком. «Я устала, ищу покоя. Милостивый боже, укрепи меня в вере». И тому подобное. Меня и это оставило равнодушным, но они, видимо, расширили свой репертуар. Я думаю, таким способом она хотела оберечь его. Все равно как —- с помощью креста или талисмана, заклинания или чего-либо еще. По сути дела, она была права: ведь Пупсу предстояло с волками жить, а значит,— по-волчьи выть. «Вверить его деснице божьей» — это была, вероятно, последняя возможность. Мы оба предали его, каждый по-своему.
Когда Пупс приносил из школы плохую отметку, я не упрекал его, но и не утешал. Ганна мучилась втихомолку. После обеда она неизменно подсаживалась к мальчику и помогала ему готовить уроки, спрашивала его. Она хорошо справлялась со своей задачей, как нельзя лучше. Но я ни во что хорошее не верил. Мне было безразлично: поступит потом Пупс в гимназию или нет, выйдет из него что-нибудь путное или нет. Рабочий хочет, чтобы его сын стал врачом, врач — чтобы его сын стал хотя бы врачом. Я этого не понимаю. Я не желал, чтобы Пупс стал умнее или лучше нас. Я не желал и того, чтобы он любил меня, он
не обязан был меня слушаться, не должен был исполнять мою волю. Нет, я хотел другого... Ему надо было лишь начать все сначала, показать мне одним-единственным движением, что он явился в мир не затем только, чтобы воспроизводить наши движения. Но я ничего такого не увидел. Это я заново родился, а он! Это я был первым человеком на земле, но все проиграл и ничего не сделал! Я ничего не желал для Пупса, решительно ничего. Я только продолжал наблюдать за ним. Не знаю, вправе ли человек так наблюдать за собственным сыном. Как исследователь наблюдает какой-нибудь «случай». Я рассматривал этот безнадежный человеческий «случай». Этого ребенка, которого мог любить, как любил Гану,— от нее я никогда не отвращал своего сердца, поскольку она не могла меня разочаровать. Когда я встретил ее, она принадлежала к тому же типу людей, что и я,— внешне привлекательных, опытных, в чем-то непохожих на прочих и все-таки похожих; она была женщиной и стала моей женой. Я обвинял ребенка и себя — его в том, что он разрушил мое самое сокровенное упование, себя в том, что не сумел подготовить ему почву. Я надеялся, что мое дитя, потому что это было дитя — да, я надеялся, что он спасет человечество. Это кажется чудовищным. С сыном я действительно поступил, как чудовище, но надежда моя не чудовищна. Просто я, подобно всем прочим людям до меня, не готов был к появлению ребенка. Я ни о чем не думал, когда обнимал Ганну, когда находил успокоение в ее лоне,— я не мог думать. Я был доволен, что женился на Ганне — и не только из-за ребенка,— но потом я уже никогда не был с нею так бездумно счастлив, потому что не переставал думать о том, как бы избежать второго ребенка. Ганна хотела его, у меня есть основания так считать, пусть даже теперь она не заговаривает об этом и ничего для этого не делает. Можно предположить, что именно теперь Ганна опять мечтает о ребенке, но она словно окаменела. Она не уходит от меня и не приходит ко мне. Она ропщет на меня, хотя нельзя так роптать на человека, ибо он не властен над столь непостижимыми тайнами, как жизнь и смерть. Тогда она готова была народить целый выводок, а я воспротивился этому. Ей не мешали условности, а я их не выносил. Однажды, когда мы ссорились, она объявила мне, она хотела бы сделать для Пупса, что хотела бы ему дать. Всё: более светлую комнату, больше витаминов, матросский костюмчик, еще больше любви, всю любовь, какая только есть на свете,— она хотела бы заготовить для него огромный запас любви, чтобы ему хватило на всю жизнь, и тем оберечь его от внешнего мира, от людей... Хотела бы дать ему хорошее образование, обучить иностранным языкам, присмотреться к его талантам.
Она плакала и обижалась, потому что я смеялся над ней. Мне кажется, она не допускала мысли, что Пупс станет таким же, как «остальные» люди, что, подобно им, научится оскорблять, унижать, обжуливать, убивать, что окажется способным на подлость, пусть на самую мелкую, а у меня были все основания это предполагать. Ибо то, что мы называем злом, гнездилось в нем, как гнойник. Об истории с ножом и говорить нечего. Все это началось гораздо раньше, когда ему было всего три или четыре года. Я заметил, что он ходит надутый и хнычет — у него рухнула башня из кубиков. Вдруг он перестал хныкать и сказал тихо и вразумительно: «Подожгу дом. Все уничтожу. Вас всех». Я посадил его к себе на колени, ласкал, обещал, что построю ему новую башню. Он повторил свои угрозы. Подошла Ганна — впервые она растерялась. Она прикрикнула на него и спросила, кто научил его так говорить. Он твердо ответил: «Никто».
Некоторое время спустя он столкнул с лестницы маленькую девочку из нашего дома, потом сам очень испугался, ревел, пообещал больше никогда этого не делать и сделал опять. Какое-то время он по всякому поводу молотил кулаками Ганну. Но и это прошло.
Правда, я совсем не упоминаю о том, какие прелестные вещи он говорил, как бывал ласков, как аппетитно просыпался по утрам, розовощекий и теплый. Я тоже все это замечал и часто боролся с искушением тут же взять его на руки, поцеловать, как это делала Ганна, но не хотел этим заглушать свою тревогу и обманывать себя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38