Я улыбался, и в это мгновение действительно чувствовал в себе благородство. Этот ребенок с своими чистыми воззрениями возвышал, очищал и меня.
Мы продолжали путь в молчании, прерываемом лишь плеском волн, и взобрались на самую вышину над морем, где стоял большой крест, и у подножия его опустились для отдыха на скамью, тут находившуюся.
– Посмотри! – воскликнула внезапно Лили. Она указывала на стаю лебедей, летевших в воздухе.
– Вот и скрылись! – продолжала она. – Точно души верных, поднимающихся к небу. Как им должно быть хорошо там!
Молчание было прервано, и мы заговорили об окружающей нас природе.
– Как хорош этот крест, – говорила Лили, – и как утешителен, должно быть, для мореплавателей вид его издали, точно Он говорит им: «Не бойтесь, Я искупил вас, вы Мои!»
– Ты думаешь, все чувствуют как ты, Лили?
– Всякий христианин должен так чувствовать, – ответила она. – Зачем не все люди возлагают на себя крестное знамение? Они не знают, что теряют чрез это. Впрочем на небе, в будущей жизни, мы все узнаем в полноте, но и теперь, когда в моем сердце беспокойство и тревога, стоит мне перекреститься, чтобы все смущающее отошло от меня точно чудом, ведь самое великое чудо в мире совершилось на кресте.
– А твое сердце бывает беспокойно, Лили?
– Да, часто. Правда, у меня нет ни забот, ни огорчений, но таково уж свойство сердца человеческого, что оно тревожится. У меня есть еще другое средство водворять мир в моей душе. Когда я произношу имя моего Спасителя, мне тотчас становится легко. Если ты не испытал этого на себе, Отто, то советую прибегать тоже к этому средству. Попробуй!
Увы! Я не попробовал, не последовал ее совету, а Спаситель стоял у дверей сердца моего и ждал… О, как долго Он ждал!
Меня терзает сомнение. То я предаюсь отчаянию, то гложет меня сомнение, колебание. Трудно определить, которое из этих двух зол ужаснее. Первое, как дикий, хищный зверь, охватывает меня разом и терзает.
Другое, как змея, обвивает меня и душит медленно.
Был ли Мартын моим сыном или возлюбленная его – моей дочерью? Сначала я был уверен и в том, и в другом, потом то первое предположение казалось мне вероятным, то второе… то есть мне казалось так, ведь здесь все только призрак, представление…
Анна могла разъяснить эту загадку, но она бежит от меня, как от своего палача!
Беги, беги от меня, бедняжка, ни в чем прежде мне не отказывавшая, а теперь лишающая меня единого ответа, единого слова! За что попала ты сюда? Не один ли я должен быть наказан за твой грех?
Что же Мартын хотел мне сообщить? О, этот вопрос, мучивший меня на смертном одре, как он преследует меня здесь!

Двадцать девятое письмо

Я не писал тебе давно. Стало темнеть в аду, и нет желания писать. Да и к чему сообщать о наших страданиях? Но вот новые отрадные воспоминания приходят мне на ум и хочется разделить их с тобой.
Взявшись за перо, я почему-то вспомнил тетю Бетти и ее письма. Она любила доверяться всем, особенно письменно. При этом она выражалась всегда неясно, вследствие чего выходили самые странные недоразумения. Помнится, однажды она в волнении бросилась в мою комнату.
– Вообрази, Отто, – кричала она, – какая странная Марианна. Я просила ее прислать мне бумаги бедного вдовца и его детей, а она прислала мне его самого со всей семьей. Они все теперь в нашей кухне, и я не знаю, что с ними делать!
К счастью, это событие кончилось благополучно для бедной семьи, которую мой отец вывел из затруднения.
Если бы ты мог представить себе, с какой силой все наши страсти и желания овладевают нами здесь, как разгорается наше воображение, рисуя нам всевозможные блага, всякие лакомые яства, вина, красивых женщин, одно сменяет другое и носится пред нами, приводя нас в неистовое бешенство от напрасного желания и жажды удовлетворить все мечтания. Пожирающий огонь горит в нас, кровь кипит, и призрачно, конечно, нам удается утолить нашу жажду. Здесь женщин много, и можно достигнуть всего, чего не пожелаешь, но все это призраки, и вместо наслаждения только увеличивается страдание. Что такое безумные неудовлетворенные мечты на земле в сравнении с этим постоянным бешеным стремлением к недостижимому, когда мечешься в бессильной борьбе с невидимым внутренним пламенем и со своим безумным отчаянием, лишь усиливая пытку.
«Я устала», – говорила Лили.
Роковые слова, рисующие ее жизнь. Семнадцати лет она уже устала, поникла главой и увяла! Я не хотел верить близости конца. Я лелеял ее, берег, как тепличное растение, порученное моему уходу.
Бережно снял я ее с осла, на котором она сидела, и мы расположились на траве, чтобы отдохнуть.
– О чем ты задумалась? – спросил я ее.
– Я помышляю о своих грехах, – ответила она тихо.

Тридцатое письмо

Долго я странствовал, прежде чем достигнул иудейского города. Наконец, действительно, я увидел перед собой знакомый мне Иерусалим.
Но не тот Иерусалим, который я знал, а грешный город, только что совершивший самое страшное злодеяние, какое когда-либо было совершено на земле. Тут постоянно повторяется вся история Иерусалима после смерти Сына Божия до самого разрушения города. Сначала все жители находятся в оцепенении, чувствуя, что что-то великое случилось, спрашивая друг друга: «Не был ли Он действительно Сыном Божиим?» и повторяя роковые слова: «Кровь Его да падет на нашу главу и на детей наших». Наступает праздник Пасхи, первосвященники не находят тела умершего в гробу, распространяется слух о Его воскресении; Пилат бросается к жене в безумном отчаянии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27