Чаша терпения была полна. Еще одна капля, и я взорвусь. А пока стерпел. В последний раз.
Работали с энтузиазмом и скоро от большой кучи остались лишь две медные штанги, кромка панели, срубленный мною колпак и полмотка проволоки. Остальное все ушло в дело. Настроение у меня было мрачное. Я уже предвидел финал и, воспользовавшись правом выбора цвета, покрыл готовую уродливую машину черной матовой краской.
— Ну и вкус у тебя, — покачал головой Марлис.
Остальные только вызывающе улыбнулись. К машине подключили питание, испытали, и, убедившись, что она пожирает энергии в два раза больше разобранной, постановили не мешкая утащить ее в объемистый подвал, уже наполовину загруженный подобной продукцией. Никто не унывал. Как будто так и должно быть. Марлис даже повеселел, и смахнув верстака обрывки изоляционной ленты, с победоносным видом уселся на него. Хорош пример для подчиненных.
Зазвонил телефон. Начальник «второй» снял трубку и, послушав, прикрыл микрофон ладонью.
— Это Бейгер. Спрашивает точное время. Говорит, все часы вышли из строя.
Марлис вскочил.
— Подожди. Я сам побегу и предложу ему свои ручные часы. Бейгеру без них нельзя.
Он быстро-быстро засеменил к дверям. Замечу, что профессор Бейгер — человек со странностями. Конопатый, вечно в меховой шапчонке, он до невозможности серьезный, такой серьезный, что не умеет шутить и радоваться. Лишь раз я видел его слабую усмешку, это когда Марлис в глубоком раздумье вместо своего затылка почесал затылок подвернувшейся уборщицы и у него тут же родилась какая-то идея. Профессор — человек необщительный. К нему не подступишься. Все знали, что у него могучий, цепкий ум и что он работает над изобретением экстра-класса. А вот над каким именно — никто не знал. Даже директор. Лишь я один смутно догадывался о работе Бейгера по нечаянно оброненным скупым словам его, по смятым выброшенным эскизам, в общем, по разным мелочам. Необходимые узлы и детали изготовляли по его заказу в нашей мастерской. Бумаги свои он хранил в личном сейфе, с ключом от которого никогда не расставался.
Вот с ним бы я наверняка отлично сработался, но подружиться, да что там, даже поговорить и то не мог. Скала, а не человек. Ему верят, его ценят, создают все условия для работы. А мне? Как беспризорник в чужой квартире — всем мешаю. Только и слышу: «Куда полез? Не трогай! Тебя не спрашивают». Тяжело. Профессора даже за глаза зовут уважаемый да почитаемый, а меня в глаза пустозвоном. За что, спрашивается? Может, я ничуть не глупее его. Может, пустозвон-то не я, а они все.
Венулся Марлис и торжественно поднял руку, показывая рубцеватый след от браслета часов.
— Взял! И даже спасибо сказал. По-древнегречески.
— По древне? — переспросил Кнехт, помощник Марлиса.
— По древне.
Это слово зацепило всех, и зашел разговор о минувших столетиях. Побывали в каменном веке, заглянули в Вавилон и остановились на второй Пунической войне.
— Да, — сказал Марлис, поглаживая соленоид, — интересно все это. Не пожалел бы своей индийской вазы, чтобы взглянуть, как великий Ганнибал переправлялся через Рону. Но, — он сморщил нос, — человечество никогда не увидит свое прошлое, м-да… О нем можно судить лишь косвенно по археологическим находкам, да по сохранившимся документам.
Я не мог удержаться и чрезвычайно вежливо спросил:
— Вы серьезно, Марлис, в это верите?
Он пренебрежительно усмехнулся:
— Разве можно увидеть сейчас живого… ну скажем, Ганнибала, от которого, неизвестно, остался ли прах?
— Почему бы и нет, — ответил я. — При желании можно увидеть настоящего неподдельного питекантропа.
— Уж не машину ли времени ты изобрел?
В словах его зазвучала неприкрытая издевка. Но я хладнокровно ответил:
— Машина времени — это чистейшая фантазия и никто изобретать ее не собирается. Увидеть прошлое можно другим способом.
— Интересно, каким же?
Все открыто смеялись мне в лицо, но я невозмутимо продолжал:
— Мы свыклись с мыслью, что путешествовать разрешено природой только из настоящего в будущее. А я утверждаю, что путешествие возможно и в обратном направлении, то есть можно увидеть самого себя в годовалом возрасте, и бабушку свою, когда она еще плакала в пеленках, и переправу Ганнибала через Рону и если хотите, пещерных людей. Почему я вижу всех вас? Волны света разных длин и частот, отразившись от ваших тел, воспринимаются моими глазами. Энергия волн дает импульс в зрительный центр головного мозга и воспринимается моим сознанием, то есть я вижу ваше изображение. Видит вас также и вон та порхающая птичка. Гляньте в окошко. Не надо, улетела уже. Этот же отраженный свет уносит в пространство, в бесконечность и ваш образ. Настроившись на эти волны специальной аппаратурой, которую можно создать — да, да, можно, — и сообщив себе колоссальную скорость, намного превышающую скорость света, я буду преспокойно путешествовать в пространстве, и для меня время как бы потечет в обратном направлении. Обгоняя свет, я тем самым буду обгонять ваше изображение, излучившееся когда-то в космос, и улавливать его своей аппаратурой. Вы на земле будете стареть, а для меня молодеть. Сообщая себе все большую и большую скорость, я буду видеть жизнь такой, какой она была хоть год, хоть тысячи лет назад. Правда, люди будут бестелесны и немы, но я буду их видеть.
— Фу, какая чушь! — поморщился Марлис.
Остальные улыбнулись: «Ну и загнул?»
— Не чушь, а строгий математический расчет и железная логика физики, — вскричал я.
— Какая здесь физика, — вдруг строгим голосом сказал Марлис. — Каждый школьник знает, что скорость света — предел и никакое материальное тело, будь то ракета или простая молекула, не достигнут этой скорости, ибо в противном случае масса их станет бесконечной, что определенно невозможно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74