— Да. Мы как раз направляемся к нему.
— Замятин пришел сюда в поисках чего-то. Когда я был с... — Кристофер замялся, — со своим отцом, он сказал, что заключил сделку с Замятиным: мой сын в обмен на то, что он искал. Этот человек имеет какое-то отношение к этому?
Чиндамани кивнула.
— Да, — ответила она. — Замятин пришел сюда в поисках его. Я хотела, чтобы ты помог мне спрятать его от Замятина.
Она подошла к другой двери. Еще одна тускло освещенная комната, еще одна кровать, покрытая роскошными тканями. В кровати спал ребенок, волосы его были взъерошены, веки крепко сомкнуты, одна рука свободно лежала на подушке, словно собираясь схватить сон, или, наоборот, отбросить его в сторону.
— Вот, — прошептала она. — Вот кого искал Замятин. Вот кто привел тебя сюда.
Мальчик? Мальчик, укутанный тенями? И все?
— Кто он? — спросил Кристофер.
— Кем ты хочешь, чтобы он был? — спросила в ответ Чиндамани. — Королем? А может, следующим императором Китая? Уцелевшим сыном убитого царя? Видишь, я кое-что знаю о твоем мире.
— Я не могу ответить на твой вопрос, — заметил он. — Он может быть кем угодно. Я не ожидал увидеть ч ребенка.
А что он ожидал увидеть? И ожидал ли вообще?
— Он просто маленький мальчик, — спокойно, но с чувством ответила Чиндамани. — Это все. Это все, чем он хочет быть. — Она замолчала. — Но в данном вопросе у него нет права слова. Он не может быть тем, кем хочет, потому что другие люди хотят, чтобы он был кем-то другим. Ты понимаешь?
— И кто же он, по их мнению?
Чиндамани посмотрела на спящего ребенка и перевела взгляд на Кристофера.
— Майдари Будда, — ответила она. — Девятый Будда Урги. И последний.
— Я не понимаю.
Она мягко и грустно покачала головой.
— Да, — подтвердила она, — ты не понимаешь. — Она сделала паузу и снова посмотрела на мальчика. — Он законный правитель Монголии, — прошептала она. — Он ключ к континенту. Теперь ты меня понимаешь?
Кристофер посмотрел на мальчика. Значит, вот в чем было дело. Замятин искал ключ, чтобы открыть им сокровищницу Азии. Живого бога, который сделал бы его самым влиятельным человеком на Востоке.
— Да, — медленно сказал он. — Да, я думаю, что начинаю понимать.
Она посмотрела на него.
— Нет, — сказала она. — Ты ничего не понимаешь. Вообще ничего.
Глава 30
Они оставили спящих детей и снова вышли в ночь, чтобы вернуться в основное здание по мосту. Монастырь все еще крепко спал, но Чиндамани настояла, чтобы они соблюдали полную тишину, пока не окажутся в комнате Кристофера.
Она оставалась с ним до рассвета. Поначалу, несмотря на ее присутствие, он был погружен в себя, потому что встреча с Уильямом привела его в глубокое уныние. Она приготовила чай на маленькой жаровне, стоявшей в углу комнаты. Это был китайский чай, бледный ву-лунг, в котором неподвижно застыли белые цветки жасмина, напоминая лилии на душистом озере. Когда чай был готов, она аккуратно налила его в две маленькие фарфоровые чашки, стоявшие рядом на низком столике. Чашки были тонкими, как бумага, и нежно-голубыми, напоминая яичную скорлупу. Сквозь изысканную глазурь, покрывавшую чашку, Кристофер видел чай, казавшийся золотым в мягком свете.
— Китайцы называют их т'от'ай, — сказала Чиндамани, коснувшись кончиком пальца края чашки. — Они особые, очень редкие. Эти две чашки были частью подарка одному из настоятелей от императора Кангцзы. Им более двухсот лет.
Она поднесла чашку к свету, наблюдая, как мерцают огни в янтарной жидкости. В первый раз Кристоферу представилась возможность как следует рассмотреть ее. Ее кожа напоминала тот самый фарфор, который она держала в руках — такая же гладкая и нежная. Она была миниатюрной, наверное, чуть выше метра пятидесяти сантиметров, и каждая часть ее тела гармонично сочеталась с этой миниатюрностью. Когда она двигалась — наливая чай, поднося к губам хрупкую чашку или отбрасывая прядь упавших на глаза волос, — она делала это с таким бесконечным изяществом, какого ему еще не доводилось видеть в женщинах. Ее грациозность была не приобретенной, не напускной — она двигалась с естественной легкостью, в основе которой была полная гармония между ее телом и миром, в котором она обитала. Он чувствовал, что она легко может пройти по поверхности воды и пересечь весенний луг, не смяв ни одной травинки. И он испытывал грусть, потому что такое совершенство не было предназначено для его неловких объятий.
Они молча пили чай, следя за тем, как тают и снова обретают форму поселившиеся на стенах тени. Он погрузился в свои мысли и был в сотнях километров отсюда, как человек, пытающийся на плоту пересечь открытое море и не знающий, где лежит берег и существует ли берег вообще. Она не смотрела на него, не пыталась прервать его молчание или выманить его из мира боли. Но когда он время от времени поднимал глаза, она все еще была там, и лицо ее было полузакрыто тенью.
Наконец он начал говорить, перемежая обрывки фраз длинными и мучительными паузами. Чай остыл, лепестки жасмина съежились и опустились на дно, и ветер пел в горах, как потерянная душа. В том, что он говорил, не было ни системы, ни порядка: мысли просто периодически выливались из него, а за ними следовала куда более продолжительная тишина. То он рассказывал о своем детстве в Индии, то о тете Табите и длинных летних месяцах в Карфаксе, летних месяцах, которые, казалось ему когда-то, никогда не кончатся. Или он рассказывал о людях, которых убил, людях, которых предал, о женщине, которую предал давным-давно холодным днем в самом разгаре зимы. Он рассказал ей о смерти Кормака и как видение ее преследовало его, о бессмысленном жужжании мух, не покидающем его мысли;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139