Самдапу не понравилось, как этот толстый старик гладил его лицо своими холодными и влажными пальцами. Его нервировало отсутствующее выражение в этих слепых белых глазах. Незнакомый ни с пороком, ни с чувственностью, мальчик не мог проявить к нему сострадание. Он был слишком молод для того, чтобы помнить, что грех является такой же важной частью жизни, как молитва, и что святость подобна воде и застаивается, если слишком долго находится без движения.
— Подойди сюда, — сказал Кхутукхту, вставая и беря его за руку.
Самдап подошел вслед за ним к огромному столу, на котором стояла большая машина с деревянным рогом. Он напомнил Самдапу огромные трубы, установленные на террасах Дорже-Ла. Кхутукхту нагнулся и повернул какую-то ручку, а затем невидящими пальцами, трясшимися от портвейна и нервозности, тяжело уронил иглу на вращающийся черный диск. Внезапно из трубы закричал пронзительный голос, сопровождаемый быстрой, какой-то прыгающей музыкой:
Я бы сказал тебе такие слова,
Нам бы предстояли такие дела,
Если бы ты была единственной девушкой мира,
А я — единственным парнем.
— Это граммофон, — пояснил Кхутукхту. — Он играет музыку, словно кто-то поет внутри него.
— Выключите эту чертову штуку! — Замятин сидел за маленьким столом на дальнем конце комнаты, разбирая различные бумаги, необходимые ему для того, чтобы переворот выглядел законным.
— До того как господин Самдап буден назначен завтра моим преемником, — ответил Кхутукхту, — это мой дворец. Если вам нужна тишина, здесь достаточно свободных комнат.
— Мальчик не должен слушать музыку. Он должен спать. Завтрашний день будет длинным. На него будет возложено много обязанностей.
Кхутукхту громко засопел.
— Мальчик не должен спать. Он должен быть в моей личной часовне, молиться, медитировать, в общем, готовиться к своему провозглашению моим преемником. Должны быть соблюдены все формальности. Мальчик не может идти навстречу своей новой судьбе без соответствующего настроя и подготовки.
Он замолчал и вдохнул дым. Он вспомнил дни накануне его собственного возведения на трон Кхутукхту: бдения, приношения, посты, длинные, утомительные часы молитв. Такая жуткая потеря времени. Но он хотел увести отсюда мальчика, прежде чем начнется стрельба.
— Вас это больше не касается. — Замятин нахмурил брови — скорее от раздражения, нежели от гнева.
Сегодня вечером он не хотел демонстрировать свой гнев. Монголия принадлежала ему. Через месяц он будет сидеть в позолоченной комнате в Кремле и обедать с Лениным и Зиновьевым, и он будет с ними на равных.
— Теперь я наставник мальчика, — ответил Кхутукхту. — Кто может обучить его лучше, чем я? Я планирую научить его всему, что знаю сам. Не волнуйтесь — я не передам ему свои пороки, если вы не передадите свои. Они ему не понадобятся. Но ему понадобится мой опыт и мои воспоминания. Я говорю, что сегодня вечером молитва нужна ему больше, чем сон. А медитация — больше, чем молитва. Или вы сами намереваетесь быть духовным пастырем вашего нового правителя? Боюсь, что вы вряд ли подойдете на эту роль.
Замятин ничего не ответил. Ему было все равно, будет мальчик спать или молиться. Главное, чтобы ребенок легко поддавался его влиянию. Главное, чтобы он был готов к параду в соответствующих регалиях и знал, какие жесты он должен будет делать завтра. По его поручению люди уже обыскивали дворец в поисках одежды, которую носили Кхутукхту в детском возрасте.
Откуда-то издалека донеслись крики, так же внезапно стихшие. Приглушенно захлопнулась тяжелая дверь. Затем вполне отчетливо, перекрывая тиканье часов, раздались выстрелы, прекрасно слышные в ночной тишине.
Замятин послал к входу двух своих людей.
— Проверьте, что там происходит, — проинструктировал он, — и возвращайтесь как можно быстрее. Я буду здесь, присмотрю за пленными. Быстро. — Он достал из кармана револьвер и проверил его.
Охрана поспешно выбежала из комнаты, прихватив с собой винтовки. Все молчали. Контратака началась раньше, чем можно было предположить, и в распоряжении Замятина было совсем немного людей.
Меньше чем через минуту охрана вернулась, вид у них был весьма испуганный.
— Нападение. Фон Унгерн Штернберг. Он окружил дворец.
— Сколько их?
— Сложно сказать, но наши люди у ворот дворца говорят, что их больше.
— Есть какие-то новости от Сухэ-Батора и его людей?
— Их окружили на радиостанции. Солдаты Унгерна зажали их там.
Замятин повернулся к Бодо:
— Ну, думай! Есть отсюда другой выход? Секретный проход? В таком месте их должно быть множество.
Лама покачал головой:
— Их заблокировали китайцы, когда они захватили Кхутукхту. С тех пор их не открывали. Кроме...
— Да?
— Кроме одного, как мне кажется. За сокровищницей. Он укрыт от глаз лучше, чем остальные. За ним начинается туннель, ведущий в храм Цокчин. Когда мы окажемся там, я смогу достать лошадей.
Замятин думал недолго. Если бы они смогли добраться до Алтан-Булака, где находилось временное правительство, у них был бы шанс присоединиться к большевистским войскам, движущимся с севера. И Кхутукхту, и мальчик, — то есть все козыри в этой игре, — были в его руках.
— Тогда быстро! — крикнул он. — Пойдешь первым. Ты и ты, — он указал на двух охранников, — будете прикрывать нас сзади. Все, быстро.
Стрельба стала громче. Унгерн мог оказаться здесь уже через несколько минут.
Они быстро двинулись в путь — впереди Бодо, за ним пленники, потом Замятин и его люди.
Коридор, начинавшийся прямо за кабинетом Кхутукхту, привел их сразу в комнаты, где находилась сокровищница. Они словно оказались в пещере Алладина, забитой самыми разными антикварными вещицами и старинными безделушками, вечной страстью Кхутукхту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139